Инспектор и ночь - Богомил Райнов

— Вот ты нам и скажешь, дорогой, — мычит себе под нос врач.

— А когда наступила смерть? — спрашиваю я и смотрю на будильник, стоящий на ночном столике.

В романах часы обычно останавливаются именно в тот самый роковой час. Эти — железно тикают.

— Когда наступила смерть? — повторяет врач, почесывая затылок. — Около полуночи…

— Причина?

— Я чую запах горького миндаля, — произносит Паганини.

— Этот запах напоминает мне детство.

— А мне — цианистый калий.

— Еще что ты мне можешь сказать?

— Пиши-ка ты лучше самоубийство. А если убийца явится с повинной, большое дело — переправить акт. Или идти обратным путем: ищи убийцу, а не найдешь — напишем «самоубийство»…

Врач внезапно прерывает поток мудрых советов и, осененный идеей, подходит к столу, протягивая руку к почти пустой рюмке коньяка.

— Доктор! — стонет лейтенант.

Врач поспешно убирает руку, склонившись, нюхает рюмку.

— Так и есть. Запах горького миндаля и коньяка.

— Какого — «Экстры» или «Плиски»?

— Попробуй, — добродушно предлагает доктор. — Ты лучше разбираешься в коньяке.

И удивляясь, сколько можно размышлять над такими очевидными истинами, бросает на меня сокрушенный взгляд.

— Все до того ясно, что лишь такому мизантропу, как ты, может мерещиться убийство.

— Верно, — киваю я. — Особенно если бы не вторая рюмка. Но когда двое выпивают и после выпивки остается только один труп, приходится проверять, кто тот другой, что так легко перенес цианистый калий.

При этих словах я поворачиваюсь к Паганини спиной — пусть себе спокойно нюхает рюмки — и выхожу в холл.

— Кто еще живет здесь? — спрашиваю милиционера, стоящего в полумраке.

— В комнате налево — Димов, адвокат. А здесь, справа, — Баевы.

— И это все обитатели дома?

— Нет, почему же? Внизу, в подвале, тоже живут люди.

— Что ж, пойдем посмотрим. У подвалов всегда подозрительные биографии, потайные двери, подземные ходы. Словом, читали в романах, знаете.

Я спускаюсь по лестнице и попадаю в узкий, недавно побеленный коридор, освещенный примерно так же, как и мой кабинет. В коридор выходят три дзери. Стучу в первую — она моментально открывается. Естественно, у меня мелькает подозрение, не подслушивала ли хозяйка. Показываю удостоверение.

— Ах, товарищ начальник, заходите. Я Катя. Вам, наверное, сказали. Я даже хотела подняться наверх — может, что надо, — да мне велели сидеть здесь и дожидаться.

Вхожу в комнату и бегло осматриваю обстановку. Здесь тоже все заставлено, как и у покойника, с той лишь разницей, что мебель — пониже категорией, и на стене вместо портрета висит старый линялый коврик. На нем вышит лев, пробирающийся сквозь заросли ядовито-зеленых огурцов, призванных, вероятно, изображать пышную растительность девственных джунглей. Пока я созерцаю благородное животное, назойливый голос за спиной продолжает каркать:

— Ужас, правда? Хотя покойный Маринов тоже был типчик, я вам скажу. Но все же так неожиданно, правда? Представляю, как вылупит глаза моя соседка и приятельница Мара. Она, знаете, всегда говорила: «Этого человека и старость не берет!» Покойный Маринов не дряхлел, а молодел… К девушкам очень был неравнодушен…

— Постойте, постойте, не все сразу… — останавливаю ее. — Будем говорить по порядку.

Женщина с вытаращенными глазами и большим, раскрытым на полуслове ртом, оторопело смотрит на меня. Она, должно быть, впервые слышит, что можно говорить по плану: первое, второе, третье. Потом соглашается:

— Как вы скажете… Вам видней, товарищ начальник…

И заводится сначала.

— Постойте! — кричу я, прерывая этот словесный водопад. — С каких пор вы знаете Маринова?

— С каких пор? Лет тридцать, чтобы не сорвать… не меньше… Я еще девушкой пришла в этот дом. Богатый, не то что сейчас — плюшевые диваны и ковры, гипсовые потолки, паркет начищен, хоть языком лижи. Мы с Марой, моей подругой, как начнем убираться….

— А чем занимался Маринов?

— Профессия хорошая, ничего не скажешь. Да и покойная госпожа принесла ему деньжат в приданое…

— Чем он занимался? — терпеливо повторяю я.

— Сыщиком был. Частным. Помните, раньше нанимали агентов следить, кто кому ставит рога и прочее… Сам-то он, конечно, не следил — для этого была рыбешка помельче — товарищ Димов, например, а господин Маринов сидел себе в кабинете и знай приказывал: ты пойдешь туда, а ты сюда. И нас в хвост и в гриву гонял.

Первое, второе, третье? Пока спросишь первое, эта женщина выпаливает уже сто первое. О том, как Маринова уплотнили и он, чтобы не пускать чужих людей, взял к себе бывшего агента Димова и своего прежнего бухгалтера Баева, и какую роль во всей этой истории играли неразлучные подруги Катя и Мара.

Он все хлещет, этот водопад, и невдомек ей, что меня интересует несколько совершенно конкретных вопросов: кто, когда, как и зачем. И что из всех возможных ответов налицо пока только один: тот, что лежит поперек кровати.

— На какие средства жил Маринов? — успеваю вставить вопрос, пока женщина переводит дух.

— Брат доллары из-за границы посылал. Дачу недавно продал. Хватало. Больше десяти тысяч за нее получил. Небось, еще и не прикоснулся…

— Погодите! — поднимаю руку. — А почему он тогда, по-вашему, кончил жизнь самоубийством?

— Почему?

Катино лицо приобретает таинственное выражение. Она доверительно склоняется ко мне и громким шепотом, слышным за полквартала, заявляет:

— Если вы хотите знать мое мнение, это не самоубийство, а убийство.

Исполненный признательности, я в свою очередь склоняюсь к ней и доверительно спрашиваю:

— Вы его совершили?

Катя в ужасе отшатывается.

— Я?!…

— А кто?

— Баев. Кому же еще. Все знают, что у жены Баева были с Мариновым шуры-муры. Из-за тряпок заграничных. Я давно хочу вам сказать, да вы меня перебиваете: нынче утром Баев, видать, что-то искал в комнате Маринова.

— Видать? Откуда видать?

— Женщина, что собирает плату за электричество, с семи утра отправляется по домам, и Маринов, бывало, всегда оставлял мне с вечера деньги, чтобы его спозаранку не будили. А в этот раз почему-то не оставил, и мы с женщиной поднялись наверх и постучали, но никто не откликнулся. Тогда мы нажали ручку — дверь была отперта, мы зажгли свет, и я успела заметить в зимнем саду, за стеклом, спину Баева. Он как раз улепетывал, в своем клетчатом пиджаке…

— Значит, Баев и никто другой?

— Баев. Голову даю на отсечение. Хотя, может быть, и Димов.

— Димов?

— Ну да, Димов. А что? Они, Димов и Маринов, тоже друг друга не терпели. В кости, правда, играли иногда, да больше ссорились: Маринов воображал, что может, как и раньше, приказывать Димову, что тот ему слуга, а не адвокат…

— А вчера они играли в кости?

Женщина молчит. Ее лицо приобретает хитрое выражение.

— Я не знаю. Не заметила.

— Но ведь ваша комната находится точно под комнатой Маринова. Так-таки ничего не слыхали?

— Ничего, я вам говорю.

— Ни голосов, ни шагов — ничего?

— Ничегошеньки, пока не заснула. Я, знаете, рано засыпаю.

— Кто еще живет тут, внизу?

— Уйма народу. Вот тут, за занавеской, Жанна, моя племянница. Рядом, в двух комнатушках, инженер Славов и доктор Колев — хорошие ребята, аккуратные, работяги…

— Погодите! — поднимаю я руку. — А где ваша племянница? Может, она что-нибудь слышала этой ночью?

— Нет, исключено. Она ночевала у подруги. Сла вов и Колев ушли на работу. Может, Баева только дома. У этой другого дела нет, как только полировать свои ногти да сталкивать людей лбами…

«Ну что ж, — говорю я себе. — Начну с Баевой, фа тальной женщины, высекающей искры из лбов».

С облегчением покидаю водопад, продолжающий клокотать за спиной, поднимаюсь на несколько ступенек и, оказавшись в полутемном холле, стучу в первую попавшуюся дверь.

Стучать в двери (замечу в скобках) — одно из моих привычных, хоть и не скажу, что излюбленных занятий. По количеству дверей, перед которыми я торчал, я переплюну почтальонов любого столичного района. Многие из моих коллег считают, что я перебарщиваю, что для дела совершенно все равно, вызываю ли я людей в кабинет или обхожу их сам, как инкассатор. Но я упорно остаюсь при своем мнении, хотя это и пагубно отражается на моем бюджете и в особенности на статье расхода «Обувь и ее починка». Лицо такое-то, вызванное в мой кабинет, выдаст мне несравнимо меньше, нежели то же самое лицо в привычной для него обстановке, А кроме того, нечего заставлять людей тратить время, если тебе платят именно за то, что ты расходуешь свое.

Дверь вмиг отворяется. Такое впечатление, что в этом доме все дежурят у порога. Предо мною Дора Баева, роковая женщина. В общем — ничего, если бы не излишек косметики. Голубые веки — это уже перебор. Может быть, еще и зеленый нос?