Кубик Рубика - Олег Кашин

IV

Президент – на первых выборах Кашин даже за него голосовал, Кашину было девятнадцать, и он ему казался идеальной альтернативой надоевшему болтуну Горбачеву. Строитель по первой специальности, когда-то даже успел послужить в КГБ, в восточной Германии, и от тех времен осталась особая примета – задерживал перебежчика у Стены, а тот его ножом по левой руке, ампутировали два пальца, и он потом всю жизнь беспалую руку от телекамер прятал, стеснялся, часы на правой носил, было трогательно. После КГБ, еще при Брежневе, сделал головокружительную карьеру, был первым секретарем обкома в Свердловске, а в начале девяностых стал вице-мэром в Петербурге – уже в том, в невзоровском, в голодном и бандитском, и если у него и с этой карьерой все получилось, то, значит, и по бандитской линии у него было все в порядке.

Но нравиться он мог только тогда – давно; длительное, потенциально пожизненное царствование всегда приводит к одному и тому же. В старых учебниках это описывали формулой «уверовал в собственную непогрешимость». Он уверовал, да, и даже в дни «Курска», когда его ждали на севере, он свое первое заявление сделал, не прерывая отпуска, собирал журналистов в Сочи. Тогда про него было уже все ясно. Словом «власть» чаще называли не премьеров или депутатов, а прежде всего президентскую дочку, и Коржакова, начальника охраны, и еще президентских соседей по старому дачному кооперативу под Петербургом, которые теперь все сплошь стали миллиардерами, и еще Тарпищева, тренера по теннису – вот кто тогда стал властью, вот кого ненавидели, боялись и на кого надеялись самой неприличной надеждой, что-нибудь вроде – ну вот дочка, баба же, она не допустит каких-то совсем безобразий, сжалится над народом.

Но даже это было не самое неприятное. Главное – выражение «моральная катастрофа», наверное, звучит слишком торжественно, но что это было, как не моральная катастрофа? Слова ничего не значили. Родина, будущее, а тем более народ – кто говорит о них как бы всерьез, тот гарантированно имеет в виду что-то нехорошее, что-нибудь вроде «сейчас я украду миллиард и уеду его тратить на Лазурный берег». Быть лояльным власти значило, что ты или просто глуп, или, что чаще, что тебе это самым пошлым образом выгодно. Когда накануне стрельбы по Дому советов президент собирал интеллигенцию в Бетховенском зале Большого театра – он это открыто называл «артподготовкой», но тогда еще все думали, что это образно, – интеллигенция ему поддакивала, и про всех было ясно, чего они на самом деле хотят. Мхатовский актер, прославившийся в Донецке, когда он обстреливал из пулемета украинские позиции, говорил теперь, что в парламенте засели шулера, которых надо бить канделябрами – ясно-понятно, хочет себе для театра новое здание. Певица, одно время называвшая себя русской Мадонной, спрашивала «где же наша армия, почему она не защитит нас от этой чертовой конституции» – значит, что-то было нужно и этой певице. Начальница англоязычного телеканала, молодая веселая армянка, кричала, что с парламентом надо разбираться, иначе «они нас всех повесят на фонарях», и тоже было понятно, что она, наверное, хочет себе новый телецентр, да побогаче. Быть активным сторонником власти искренне – нет, это уже тогда была просто фантастика.

V

Президенты – люди в любом случае знаменитые, и в интернете, конечно, всегда было можно найти любую фотографию президента, но практически все его портреты – те, которые висели на стенах, и которые печатали в газетах, – это были довольно свежие фотографии, то есть те, которые сделаны в последние десять-пятнадцать лет. Старых было гораздо меньше; не думаю, что кто-то нарочно их вычищал или запрещал, просто старались лишний раз не тиражировать, и только в социальных сетях иногда кто-нибудь вещал портрет президента дведцатилетней давности и собирал кучу комментариев типа «изменился-то как» или даже «совсем другой человек» – да, именно, это был совсем не тот человек, который был когда-то и за которого я голосовал. Говорили о пластических операциях, с помощью которых он сохраняет форму своего лица и свежесть кожи, но тут ведь не в коже дело, тут что-то другое.

Он в какой-то момент полюбил приглашать журналистов, когда он занимается на татами, и вечером по телевизору его показывали, как лихо он бросает через плечо очередного подчиненного. Играл на ложках, однажды в Германии даже дирижировал оркестром и играл на рояле «С чего начинается родина», фотографировался голый по пояс верхом на коне, танцевал с певцом Осиным на концерте, когда Осин пел «Приходи ко мне морячка, я любовь тебе отдам». Поначалу это умиляло, потом злило, а потом стало – ну вот как в старом кино, когда король заходит в комнату, снимает с себя корону, вешает ее на крючок, а потом берет кофейник и льет кофе на голову кому-то из придворных – как бы говорит, что ну вот такой я самодур, а вы ко мне привыкли и даже любите меня, я знаю. И он же прав был, мы действительно к нему привыкли.

VI

Тем летом Кашин сильно влюбился – случайно, на пустом месте. Зашел к Гале по какому-то делу, она спросила, голодный ли он, а он был голодный, и Галя поставила ему пельменей. Высыпала в кастрюлю, он стоял рядом и подумал, что, наверное, самое время полезть к ней целоваться – она удивилась, отскочила прямо прыжком в другой угол кухни, к холодильнику, но когда он тоже шагнул к холодильнику и еще раз полез к ней, она уже не возражала, и к пельменям он вернулся уже из спальни – из кастрюли пахло горелой собачатиной, вода выкипела, и есть это было нельзя, и он лег спать с Галей рядом голодный, а наутро сидели курили на балконе, она пересказывала ему фильм «Комплекс Баадер-Майнхоф», а он смотрел на ее педикюр и думал, да или нет – неуверенно решил, что да, но при этом был рад, что ему надо было бежать на интервью (у старого эстрадного певца, народного артиста СССР, обнаружился бизнес – лесопилка с военным контрактом на поставку ящиков для снарядов) – иначе бы утренняя неловкость затянулась на весь день, ничего хорошего.

Вызвонил ее вечером, когда, наверное, она уже тоже успела подумать «да или нет», и решила, что нет, потому что встретились уже не вдвоем, была компания каких-то общих и необщих друзей, и ему бы, в общем, сразу куда-нибудь слиться, но оказалось, он уже не может, и три месяца потом болтался в этой компании, и секса больше, конечно, не было, и смысла тоже не было, и даже если бы был, то вряд ли бы это ему помогло – так вести себя лучше лет в восемнадцать, а не когда тебе под тридцать, и теперь, вспоминая о тех трех месяцах, он думал даже не что-то подробно сформулированное, а что-то вроде «о черт», и если ему на что хватило тогда его взрослости, то только на то, чтобы решить, что вот доживем до дня ее рождения, это осенью, надо будет поздравить, и сразу же действительно закончить все это, хватит. От тех трех месяцев у него осталась верхняя половинка ее купальника, однажды той же компанией общих и необщих ездили в Серебряный бор, купаться, а потом к Кашину сушиться, и высохло не все, и он этот полукупальник повесил на гвоздик под потолком над своей кроватью, чтобы наглядно видеть, к чему он стремится.

Он, наверное, просто понимал, что мне именно сейчас надо влюбиться, потому что делать больше нечего и смысла больше ни в чем нет – так однажды уже было, он только что переехал в Москву, и деть себя было некуда совсем – газета, в которую он ехал, закрылась, а другую найти не получалось, жил у неприятных родственников, ни денег, ни идей, и была певица, у которой он брал интервью еще в своем родном городе, они туда приезжали на гастроли, и у Кашина остался ее телефон, он позвонил, она жила где-то под Москвой, договорились встретиться, и он поехал.

VII

Ее город был – Кашину бы и в голову не пришло в него зачем-нибудь ехать, у города даже не было имени, зато был бетонный забор по всей городской черте и КПП на въезде. Не военный городок, но ЗАТО – закрытое административно-территориальное образование, главная база космических (он и не знал, что такие существуют) войск, и когда всех высадили из автобуса, и военный принялся проверять пропуска – кто домой, кто к родственникам, кто в гости по предварительному приглашению, – Кашин приуныл, но приунывшего всегда догонит, она всегда и везде откуда-то появляется, сердобольная тетка из местных; отвела за автобус и сказала, что если идти вдоль забора по той стороне, которая к лесу, то километра через три в заборе будет дырка, в которую нужно будет пролезть, и вот тебе все ЗАТО – внутри уже никто не спросит пропуска, все будет хорошо. Он послушался, пошел искать дырку, и через, может быть, полчаса, стоял уже у певицыного дома, звонил по телефону – ах здрасьте, здрасьте.

Наверное, уже действительно было слишком поздно, певица сказала, что ей надо спать, и что утром первым автобусом ей в Москву, и договорились, что и он тогда придет к автобусу. Ему это было уже важно, вообще ничего в жизни не было важнее, у него ведь вообще нет ничего, он совсем один, и есть только этот телефон, и тот непонятно зачем, и вот договорились встретиться завтра, и он подумал, что правильнее будет, дожидаясь ее автобуса, переночевать в лесу.