Президент Московии: Невероятная история в четырех частях - Александр Яблонский

Со стороны детей и жены он беды не ждал, так же как и не видел оснований для беспокойства за них. По молчаливому, но безупречно действенному соглашению между ним и всеми его оппонентами и даже врагами все их взаимоотношения и разборки семей не касались. Друг с другом могли делать всё, что угодно, но семьи – табу. До сего дня этот рыцарский закон соблюдался неукоснительно. Он – Президент – подавал этому пример, ибо считал себя рыцарем, коим был в действительности – рыцарем Ордена Избранных Меченосцев.

Нет, невнятная угроза исходила совсем из другого источника. Из какого? – Этого он впервые за десятилетия своей заоблачной жизни не понимал.

Собственно, открытых врагов у него не было, скрытые – практически все. Не враги – потенциальные предатели. То, что предадут все и сразу, он не сомневался – сам их растил. Но предавать его им пока что было некому. Не появился такой человек, кто даже в страшном сне мог представить себя его конкурентом, возмечтать о малейшей возможности победить его на Всенародных Единодушных Выборах. Дело даже не только в ручном Избиркоме во главе с надутым истуканом, двух слов связать не способным без консультаций с его Администрацией. Дело – в его народе, его боготворящем, ему созвучном, почитающем его единственно возможным, единственно достойным, единственно способным воплотить в себе народные мечтания о мудром, суровом, но справедливом Отце Наций, имеющем сильную руку, чистое сердце и холодную голову. Пока не появился другой… Поэтому первой и главной задачей Президента, с которой он пока успешно справлялся, была задача обезопасить себя и, соответственно, страну от появления такого реального соблазнителя. Он знал поименно всех мало-мальски значимых личностей. От дурака аграрника до симпатяги социал-демократического толка, давно растратившего остатки своего былого обаяния и влияния. От лидера коммунистов, тяжеловесного и косноязычного демагога, обладавшего, однако, большим вечно стареющим электоратом, до правоцентристского вождя – политически бесплодного эстета и плейбоя. От клоуна – горлопана партии-клона до умницы, рафинированного аристократа, возглавлявшего сильное национально-православное движение с откровенно погромной программой. Эта программа ему, Президенту, была антипатична, ибо черносотенство его не грело. Однако оно ему не угрожало, ибо это движение своим появлением обязано именно ему и, в большей степени, его духовнику. Все они и ещё некоторые – считанные единицы – могли представлять хоть какой-то интерес для бездельников-политологов, но не было среди них ни одного, кто мог бы быть опасен.

Президент обладал отличной памятью и справедливо ею гордился. Он помнил всё: как его в школьные годы обозвали розовозадым злобным гамадрилом – этот очкарик уже давно кормил червей – не по его – Президента – воле, а по воле судьбы: сдох при странных обстоятельствах в походе, следствие продолжалось семь лет. Помнил то добро, которое видел от своего учителя в институте, и которому впоследствии верой и правдой служил, впрочем, не только ему, но и себе, и своим шефам, но было это служение радостно, ибо за добро надо платить добром, тем более, что оно не противоречило его жизненным целям и идеалам. Помнил первое рукопожатие с американским президентом – ладонь у того была сухая, жесткая, сильная, глаза хитрые, но доверчивые, и помнил тот восторг: он действительно входил в мир настоящих взрослых и мощных людей. И мелькнувшая, тогда казавшаяся нелепой, мысль: «а я его сделаю!» – тоже помнилась. Помнил подножку, из-за которой он растянулся во дворе во время очередной стычки с пацанами из соседнего дома – обидчик давно уже сидел по делу о коррупции в спецвойсках авиаинспекции. Внимательно следил за успехами девочки из параллельного класса, в которую был когда-то влюблен, и которой он анонимно помог создать свой бизнес, убрав конкурентов и сделав её банк неприкасаемым. Пара соседних неумных президентов изволили шутить с ним, над ним,  – где эти президенты? Их страны, правда, хоть и наполовину укороченные – в наказание за неверный выбор своих президентов, – к сожалению, процветали, но это дело поправимое… Самый же большой его личный враг, сменивший после выборов его самого-самого большого личного врага (БЛВ «М»), ещё сидел в своем президентском кресле, эти тупые горцы его любили, как и ушедшего на покой (увы, не удалось достать этого козла!), но и здесь он управится, главное – уметь ждать и помнить.

Никогда не забывал он насмешек, уколов, критических нападок, которые в последние годы сошли на нет: связываться с ним стоило уже не денег – жизни, долгой мучительной жизни в нескончаемых судебных процессах, развалах «Черных песков», что на дальнем Забайкалье, с постоянным излучением уранодобывающих предприятий и неизбежными раковыми заболеваниями. Он помнил, кто и что говорил при нем десять лет назад, кто был одет вызывающе легкомысленно для встречи с ним – Президентом, – и это он не прощал, но прощал сплетни о своих романах с известной парашютисткой, толкательницей ядра, или чемпионкой по лыжным гонкам на 50 километров: это была ложь, но она ему – неуклюжему, страдающему комплексами маленькому и, как он сам прекрасно понимал – не дурак всё же, – заурядному в прошлой жизни человечку (собственно, благодаря своей заурядности и кажущейся безликости он и был вознесен так высоко) – эта ложь льстила, создавая облик этакого мачо, всесильного не только в государственном строительстве и глобальной политической борьбе, но и в интимных баталиях, недоступных человеческих страстях и такой сладостной неизведанной любовной жизни.

Он помнил всё, но сейчас он никак не мог выскрести из своей объемной памяти и выстроить мало-мальски реальное предположение, кто и откуда несет в себе опасность. Почему это смутное тревожное настроение овладело им после привычно сладкого и сытного сна, он не понимал, это было вне его рационального мира. Однако он верил своей интуиции и тревогу того утра не забыл.

Махнув рукой на молитвы – уж не впервой, на зарядку – это случалось с ним редко, сбросив оцепенение, энергично, как всегда, вскочив со своей спартанской узкой железной кроватки, быстро одевшись, он торопливо вышел в Зал торжественного завтрака, где его уже ждали жена, пресс-секретарь, помощник по национальной безопасности, первый зам. главы Администрации, начальник охраны, командир Сводного отряда воздушного сопровождения, его духовник – о. Фиофилакт, главный врач Кремля, главный гример, шеф-повар, шеф протокола, «грибной человек», постельничий, старший официальный двойник и вся прислуга в звании не ниже полковника гвардии или старшего майора Чрезвычайного отдела Комиссариата государственного порядка. По удивленным лицам зам. главы Администрации, начальника охраны и о. Фиофилакта, он понял, что им уже известно, как он начал свой день: без молитв, без зарядки, не приняв душ, в скомканном состоянии духа. «Ну и хрен с ними, сортирниками» – пронеслось и – следом: «Срочно проверить спальню на предмет прослушки и проглядки. Забыли, идиоты, с кем дело имеют».

Ровно через 27 минут первый отряд «Черных питонов» с ревом взметнулся в добродушное июньское небо Подмосковья.

Бабка Евдокуша, – а так её звали до известных событий, – была местной знаменитостью с молодости. Однако до поры до времени её слава не выходила за пределы деревни, в лучшем случае, – волости. Сметлива была Евдокуша, памятлива, молчалива и, что ни говори, с божьей искрой. Правда, сама она определила свой дар проще. «Жопой чувствую», – ответила она на вопрос заезжего писарчука, когда начинались всем памятные события и когда её величали уже не Евдокушей, а Евдокией Прокофьевной или «госпожой» – елки драные – Кокушкиной.

Сейчас сидела она – сухонькая, чуть согбенная, с морщинистым смуглым лицом и глубоко посаженными, чуть слезящимися глазками, страдающая подагрическим артритом и нехорошими предчувствиями, – сидела перед разложенными веером фотографиями, вглядываясь в них, и знакомая ноющая волна восторга, который пьянил её каждый раз, когда, неведомо ей самой каким образом, открывалась перед ней завеса в иной мир, волна эта подкатывалась к ней, и перехватывалось дыханье, моментально деревенело горло, кружилась голова, и отключалась она от мира, её окружающего. Но внешне была невозмутима, неподвижна, отрешенна. Только пальцы, намертво скрюченные, теребили край выцветшей облезлой бархатной скатерти.

С детства отличалась она наблюдательностью. Так, еще когда мамка с батей были живы, задолго до наступления Светлого Времени с Отцом Наций, даже ещё раньше, при старом режиме, когда верить в Бога не полагалось, и церквей в деревнях и даже в центре не было, а были склады и клубы, осенить себя крестным знаменем, ох, как стремно казалось, но родичи её тайком молились у иконки, шкафом платяным прикрытой, – вот тогда, к примеру, заметила она, что когда Пасха рано наступала – в начале апреля, то и цвели яблони рано, как и сирень, – в середине апреля. А в это время пчелы ещё не просыпались, и, стало быть, плоды, особливо летних сортов, завязаться не могли. Поэтому, когда она сказала пару раз, ещё девушкой будучи, чтоб урожая летних яблок не ждали, – и не дождались, сиротливо просвечивали яблони, мощным цветом раньше срока отбушевавшие, – вот тогда деревенские, прежде всего старики, а они всегда в авторитете были, и положили на неё глаз. Дальше – больше. Заметила, что Настена краснеет, завидя Степана, да и Степан при Настене особо грубым казаться хочет, – вот и заявила, между прочим, Марии с Захаром: «Ждите сватов от Степана к осени». «Не бреши!» – «Поглядим…». Ну, возок, конечно, подтолкнуть надо было, как без этого. Мимоходом так, Степану: «Совсем Настена засохла без тебя». Никто не слышал, не видел, да и Степан забыл про эти слова, – но запало! Евдокуша это усекла. Да и Насте бросила невзначай: «Глянь, не упусти Степку-то! Счастье любовное завсегда в наших – бабских руках». – Прислали-таки сватов, правда, не по осени, а на Ильин день. Да кто считает, тем более что свадьбу сыграли на Покров.