Рассвет в окопах - Исаак Розенберг

Писатель Роберт Грейвз, анализируя ситуацию в английской поэзии начала ХХ века, разделил ее по направлениям: справа поместил традиционалистов во главе с Альфредом Остином, в центре — поэтов георгианской школы Лоуренса Биньона, Ласкелза Аберкромби и Гордона Боттомли, а слева — авангардистов под предводительством Эзры Паунда. И только для Исаака Розенберга не нашел подходящего места. По его мнению, поэт всегда стоял особняком, не примыкая к какой-либо поэтической школе. Это было делом рискованным: в одиночку сложнее пробиться на литературный Олимп

Между тем, перед Розенбергом был превосходный пример аутсайдера — ирландский англоязычный поэт Уильям Батлер Йейтс. Находясь внутри английской культуры, он не происходил из английской культуры. Розенберг познакомился с ним в кафе «Ройял», и увидел в нем образец для подражания. Ведь, как и Йейтс, он тоже считал себя чужаком, не чувствующим никакой привязанности к той идеальной пасторальной Англии, что взахлеб воспевалась георгианцами.

Как у еврея, выросшего среди трущоб Восточного Лондона, его опыт английской культуры разительно отличался от прекрасного домашнего воспитания и образования его наставников Эдварда Марша или Роберта Тревельяна. Это были богатые аристократы, готовые почти непрестанно заниматься искусством и благотворительностью, тогда как ему приходилось с трудом сводить концы с концами. И он пошел своим одиноким путем, отчего и стал выглядеть в глазах интеллектуала Роберта Грейвза «прирожденным революционером».

Разумеется, не обошлось без влияния классика английского поэзии Джона Донна, а также современных ему поэтов Ласкелза Аберкромби и Зигфрида Сассуна. Впрочем, сатирическая публицистичность, характерная для боевых зарисовок Сассуна, лишь изредка присутствует во фронтовом творчестве Розенберга, разве что в стихотворениях «Умирающий солдат» и «Бессмертные». В то же время в нем четко прослеживается ригористический стиль, свойственный поэтам-метафизикам: не зря с собой на войну он взял книжку Джона Донна. Ну и, конечно, было бы странно, если бы стихотворец, чьим первым творением была «Ода арфе Давида», не обратился бы к древним родовым истокам — к ветхозаветным преданиям.

Впоследствии Зигфрид Сассун обнаружит в творчестве Розенберга «органику соотнесенности английского и древнееврейского начал». Как представляется, все куда сложнее: очевидно, поэт стремился сопрягать в своих стихах элементы самых разных религиозных, мифологических и культурных традиций — античных («Солдат: двадцатый век», «Девушка солдату при расставании», «На марше», «Лузитания», «Возвращаясь, мы слышим жаворонков»), древнееврейских («Через эти пасмурные дни», «Еврей», «Разрушение Иерусалима вавилонскими ордами», «Горящий храм»), древнескандинавских («Дочери войны»), кельтских («Рассвет в окопах»), христианских («Мертвые герои», «В окопе», «На войне», «Весна, 1916», «Получив известие о войне»).

Такой удивительный синтез отнюдь не являлся случайной эклектикой, а был сознательным стремлением поэта к созданию таинственной гармоничной картины бытия, где небесный свет побеждает тьму, где небесная музыка одолевает земную какофонию. В этом смысле духовная всеотзывчивость, расцвеченная чудесным умением живописать словами, становилась оригинальной чертой творчества Исаака Розенберга. Весной 1917 года он написал «Возвращаясь, мы слышим жаворонков», и в этом пророческом стихотворении высокая божественная нота его поэзии звучала особенно пронзительно:

Мы устало бредем по военной тропеВ наш постылый палаточный лагерь —К долгожданному сну.Но послушай! Вот радость, вот странная радость —Зазвенела небесная высь от невидимых птиц,Заструилась музыка на нас, обратившихся к небу.

Так и случилось год спустя: в ночь на 1 апреля поэт с товарищами отправился патрулировать проволочные заграждения вдоль передовой. Назад никто не вернулся. Вскоре были обнаружены останки одиннадцати солдат. Предположительно, противник на них напал внезапно — из засады. А они так устали, так стремились в свой палаточный лагерь, что ничего не заметили на пути. И только один солдат был застигнут врасплох по иной причине — он остановился и поднял к небу отрешенное лицо.

Он слушал жаворонков.

Евгений ЛУКИН

СТИХИ

АВГУСТ 1914

Что в нашей жизни сожженоПылающим огнем?Сердечной житницы тепло?Печалимся о чем?

Есть три начала бытия:Мед, золото и медь.Исчезли золото и мед,Осталась медь греметь.

Ожесточилась наша жизнь,И нежность истекла.И жито выжжено в полях,И в сердце нет тепла.

НА МАРШЕ (ВИД ИЗ ЛЕВОЙ КОЛОННЫ)

Мои глаза ловят могучие шеи,Сильно откинутые назад —Их кирпично-красное мерцание.Руки, как огненные маятники,Раскачиваются параллельно хаки —Полевой формы горчичного цвета —В такт машинальному шагу.Мы возрождаем древнюю славу,Обнажая крепкие шеи и руки.Не грохочет кузница Марса;Но прозорливый ум кует железо,Чтоб подковать копыта смерти(Которая сейчас молотит воздух).Слепые пальцы мечут железную тучуПролить бессмертную тьмуНа сильные глаза.

СОЛДАТ: ДВАДЦАТЫЙ ВЕК

Тебе любовь моя, Титан!Ужели ты — не я?И Цезарь, и НаполеонЯвились из тебя.

Из страждущих очей твоих,Что целовала смерть,Они явились в этот мирСих малых не жалеть.

Страданьем взращены твоим,Вечно живыми став,Они твою вобрали мощь,Тебе на плечи встав.

Пусть опасаются ониТвоих окрепших рук:Ведь спал ты, как Цирцеи хряк,А тут очнулся вдруг.

ДЕВУШКА СОЛДАТУ ПРИ РАССТАВАНИИ

Я так люблю тебя, Титан:Бушует в сердце ураган.Ты на земле такой один —В сто раз сильней, чем Зевса сын.

Титан — бунтарь среди людей,И даже старый ПрометейПо быстроте и силе с нимНикак не может быть сравним.

Но серая текучка днейДуше наскучила твоей,А трубы дымных городовСтеснили ширь твоих шагов.

Еще недавно, полон сил,Ты непонятным словом былИли свиньи Цирцеи сном.Доныне цепь звенит о том.

Она ведь с домом держит связь:Смотри, чтоб не оборвалась.Ведь я хочу тебя опятьЦепями старыми связать.

Твои глаза, полны огня,Сквозь смерть смотрели на меня.Ты слишком искушал тот свет,Пока я не сказала — нет!

ТРАНСПОРТНОЕ СУДНО

Нелепые смешные акробаты,Сбившиеся в одну кучу,Чтобы скрутить сонную душу,Мы лежим на палубе судна,Но не можем никак заснуть.Промозглый ветер так холоден,А шатающиеся люди так небрежны,Что стоит только задремать,Как немедленно чей-то ботинок —На твоей физиономии.

ЛУЗИТАНИЯ

Хаос! который сливается с воинственной целью,Хаос! который является сердцем неистовой злобыХаос! который дает разрушать, разбивать, расточать,Освобождая всю мощь безграничного зла,Отточенного разумом железа и динамита.Стальная логика, бездушная техника.Теперь вы получили мирно шедшую Лузитанию,Подарок Германии — всю землю они отдали бы тебе,Хаос.

ДОЧЕРИ ВОЙНЫ

Румяная свобода рук и ног —Расхристанная пляска духа с плотью,Где корни Древа Жизни.(Есть сторона обратная вещей,Что скрыта от мудрейших глаз земли).

Я наблюдал мистические пляскиПрекрасных дочерей прошедшей битвы:Они из окровавленного телаНаивную выманивали душу,Чтоб слиться с ней в одном порыве.Я слышал вздохи этих дочерей,Сгоравших страстью к сыновьям отвагиИ черной завистью к цветущей плоти.Вот почему они свою любовьВ укрытии крест-накрест затворялиСмертельными ветвями Древа Жизни.Добыв живое пламя из коры,Обугленной в железных войнах,Они зеленое младое времяДо смерти опаляли, обжигая:Ведь не было у них милее дела,Чем дико и свирепо умерщвлять.

Мы были рады, что луна и солнцеНам платят светом, хлебом и вином,Но вот пришли воинственные девы,И сила этих диких амазонокРазбила скипетры ночей и дней,Заволокла туманом наши очи —Блестинки нежных ласковых огней,Загнала амазонским ветромНочную тьму в сиянье дняНад нашим изможденным ликом,Который должен сгинуть навсегда,Чтобы душа могла освободитьсяИ броситься в объятья амазонок.И даже лучшие скульптуры Бога,Его живые стройные созданьяС мускулатурой, о какой мечтаютВысокие архангелы на небе,Должны отпасть от пламени мирскогоИ воспылать любовью к этим девам,Оставив ветру пепел да золу.

И некто (на лице его сливаласьМощь мудрости с сияньем красотыИ мускулистой силою зверей —Оно то хмурилось, то озарялось)Вещал, конечно же, в тот час, когдаЗемля земных мужчин в тумане исчезала,Чей новый слух внимал его речам,В которых горы, лютни и картиныПеремешались со свободным духом.Так он вещал:

«Мои возлюбленные сестры понуждаютСвоих мужчин покинуть эту землю,Отречься от сердечного стремленья.Мерцают руки сквозь людскую топь,Рыдают голоса, как на картинах,Печальных и затопленных давно.Моих сестер любимые мужчиныЧисты от всякой пыли дней минувших,Что липнет к тем мерцающим рукамИ слышится в печальных голосах.Они не будут думать о былом.Они — любовники моих сестерВ другие дни, в другие годы».

РАССВЕТ В ОКОПАХ