Я жду вас всегда с интересом (Рассказы) - Виктор Голявкин

Но этот! Нет, это был исключительный педагог!

Когда я пришел к нему сдавать анатомию, он сразу, даже не дождавшись от меня ни слова, сказал, мягко обняв меня за плечо:

— Ни черта вы не знаете…

Я был восхищен его проницательностью, а он, по всему видно, был восхищен моим откровенным видом ничего не знающего ученика.

— Приходите в другой раз, — сказал он.

Но он не поставил мне никакой двойки, никакой единицы, ничего такого он мне не поставил! Когда я спросил его, как он догадался, что я ничего не знаю, он в ответ стал смеяться, и я тоже, глядя на него, стал хохотать. И вот так мы покатывались со смеху, пока он, все еще продолжая смеяться, не махнул рукой в изнеможении:

— Фу… бросьте, мой милый… я умоляю, бросьте… ой, этак вы можете уморить своего старого седого профессора…

Я ушел от него в самом прекрасном настроении.

Во второй раз я, точно так же ничего не зная, явился к нему.

— Сколько у человека зубов? — спросил он.

Вопрос ошарашил меня: я никогда не задумывался над этим, никогда в жизни не приходила мне в голову мысль пересчитать свои зубы.

— Сто! — сказал я наугад.

— Чего? — спросил он.

— Сто зубов! — сказал я, чувствуя, что цифра неточная.

Он улыбался. Это была дружеская улыбка. Я тоже в ответ улыбнулся так же дружески и сказал:

— А сколько, по-вашему, меньше или больше?

Он уже вздрагивал от смеха, но сдерживался. Он встал, подошел ко мне, обнял меня, как отец, который встретил своего сына после долгой разлуки.

— Я редко встречал такого человека, как вы, — сказал он, — вы доставляете мне истинное удовольствие, минуты радости, веселья… но несмотря на это…

— Почему? — спросил я.

— Никто, никто, — сказал он, — никогда не говорил мне такой откровенной чепухи и нелепости за прожитую жизнь. Никто не был так безгранично невежествен и несведущ в моем предмете. Это восхитительно! — Он потряс мне руку и, с восхищением глядя мне в глаза, сказал: — Идите! Приходите! Я жду вас всегда с интересом!

— Спросите еще что-нибудь, — сказал я обиженно.

— Еще спросить? — удивился он.

— Только кроме зубов.

— А как же зубы?

— Никак, — сказал я. Мне неприятен был этот вопрос.

— В таком случае посчитайте их, — сказал он, приготавливаясь смеяться.

— Сейчас посчитать?

— Пожалуйста, — сказал он, — я вам не буду мешать.

— Спросите что-нибудь другое, — сказал я.

— Ну хорошо, — сказал он, — хорошо. Сколько в черепе костей?

— В черепе? — переспросил я. Все-таки я еще надеялся проскочить.

Он кивнул головой. Как мне показалось, он опять приготовился смеяться.

Я сразу сказал:

— Две!

— Какие?

— Лоб и нижняя челюсть.

Я подождал, когда он кончит хохотать, и сказал:

— Верхняя челюсть тоже имеется.

— Неужели? — сказал он.

— Так в чем же дело?! — сказал я.

— Дело в том, что там есть еще кости кроме этих.

— Ну, остальные не так значительны, как эти, — сказал я.

— Ах, вот как! — сказал он весело. — По-вашему, значит, самая значительная — нижняя челюсть?

— Ну, не самая… — сказал я, — но тем не менее это одна из значительнейших костей в человеческом лице…

— Ну, предположим, — сказал он весело, потирая руки, — ну, а другие кости?

— Другие я забыл, — сказал я.

— И вспомнить не можете?

— Я болен, — сказал я.

— Что же вы сразу не сказали, дорогой мой!

Я думал, он мне сейчас же тройку поставит, раз я болен. И как это я сразу не догадался! Сказал бы — голова болит, трещит, разламывается, разрывается на части, раскалывается вся как есть…

А он этак весело-весело говорит:

— Вы костей не знаете.

— Ну и пусть! — говорю. Не любил я этот предмет!

— Мой милый, — сказал он, — мое восхищение вами перешло всякие границы. Я в восторге! До свидания! Жду вас!

Он с чувством пожал мне руку. Но он не поставил мне никакой двойки, никакой единицы!

— До свидания! — сказал я.

Я помахал ему на прощание рукой, а уже возле дверей поднял кверху обе руки в крепком пожатии и помахал. Он был все-таки очень симпатичный человек, что там ни говорите. Конечно, если бы он мне тройку поставил, он бы еще больше симпатичный был. Но все равно он мне нравился. Я даже подумал: уж не выучить ли мне в конце концов эту анатомию, а потом решил пока этого не делать. Я все-таки еще надеялся проскочить!

Когда я к нему в третий раз явился, он меня как старого друга встретил, за руку поздоровался, по плечу похлопал и спросил, из чего глаз состоит.

Я ему ответил, что глаз состоит из зрачка, а он сказал, что это еще не все.

— Из ресниц! — сказал я.

— И все?

Я стал думать. Раз он так спрашивает, значит, не все. Но что? Что там еще есть в глазу? Если бы я хоть разок прочел про глаз! Я понимал, конечно, что бесполезно что-нибудь рассказывать, раз не знаешь. Но я шел напролом. Я хотел проскочить. И сказал:

— Глаз состоит из многих деталей.

— Да ну вас! — сказал он. — Ведь вы же талантливый человек!

Я думал — он разозлится. Думал — вот сейчас-то он мне и поставит двойку. Но он улыбался! И весь он был какой-то сияющий, лучистый, радостный. И я улыбнулся в ответ — такой симпатичный старик!

— Это вы серьезно, — спросил я, — считаете меня талантливым?

— Вполне.

— Может быть, вы мне тогда поставите тройку? — сказал я. — Раз я талантлив?

— Поставить вам тройку? — сказал он. — Такому способному человеку? Да вы с ума сошли? Да вы смеетесь! Пять с плюсом вам надо! Пять с плюсом!

— Не нужно мне пять, — сказал я. — Мне не нужно! — Какая-то надежда вдруг шевельнулась, что все-таки он может мне эту тройку поставить.

— Вам нужно пять, — сказал он. — Только пять.

— По-вашему, выходит, вы лучше знаете, что мне нужно?

— Но вы не отчаивайтесь! Главное — не отчаивайтесь! Веселей глядите вперед, и главное — не отчаивайтесь!

— Буду отчаиваться! — крикнул я.

— Не смейте отчаиваться, — сказал он весело, глядя мне в глаза, пожимая мне дружески руку. — Вам нужно приходить! Еще! Все время приходить!

— Зачем?

— Учиться!

— Я неспособный! — крикнул я.

Он смотрел на меня и улыбался.

— Жду вас! — сказал он. — Всегда! С интересом!

И он поднял обе руки в крепком пожатии высоко над головой, как это делал я совсем недавно.

Это были похвалы не каких-нибудь неуважаемых людей. Хвалили меня мать, отец и художник. Знаменитый сосед художник закрепил похвалы моей матери и моего отца. Я тогда еще, кажется, в школу не ходил, а может быть, уже ходил в начальные классы.

Когда я этот рисунок нарисовал, так я прямо запрыгал от радости — шутка ли, такой рисунок нарисовал! Я помчался к отцу в его комнату — он как раз писал письмо моей бабушке, а я прямо на письмо положил свой рисунок, и отец его смахнул со стола. Я опять положил свой рисунок на бабушкино письмо, и тогда отец спросил, что мне надо. Я сказал, что мне надо знать, нравится ли ему мой рисунок. И он ответил, что нравится. Хотя, как потом выяснилось, отец даже не видел, что там нарисовано. И сказал так исключительно потому, чтобы я от него отвязался.

Мать пекла блины, один блин у нее подгорал, и она к нему бросилась. Как раз в это самое время, когда я бросился к ней со своим рисунком. Она никак не могла перевернуть блин, — я старался как можно ближе поднести свой рисунок к ее глазам. Мать закричала, чтобы я немедленно ушел, но я не ушел, а спросил, какого она все-таки мнения о моем рисунке.

— Это удивительно! — закричала она.

Только потом я понял, что ей показалось удивительным, как это люди могут до такой степени мешать другим людям печь блины. Но я тогда не так понял это мамино восклицание.

Народный художник спал, но я разбудил его своим звонком. Он, зевая, стоял в дверях, а я показывал ему свой рисунок. Он убрал волосы с моего лба, ущипнул меня за ухо и сказал:

— Это хорошо… это хорошо…

Он тут же захлопнул дверь, а я снова запрыгал.

Но это было плохо.

Все это было плохо.

Потому что меня ни разу не приняли в художественное училище, хотя я поступал туда девять раз.

Потому что я, несмотря ни на что, всю жизнь продолжал рисовать и писать красками и написал несметное количество никому не нужных рисунков и картин, живя за счет своей бедной матери, которой скоро исполнится сто два года. Потому что угробил несметную кучу времени, но только сейчас это понял.

Потому что я не давал жить другим людям, методично подсовывая им под нос свои произведения. Как некогда в детстве своему отцу, когда он писал письмо своей матери. Моей матери, когда она пекла блины. И народному художнику, когда он еще не совсем проснулся.

Так будьте же внимательны друг к другу!

Я с ним где-то познакомился, не помню где, да это и не важно. Кажется, меня с ним Василевичи познакомили, да вы этих Василевичей не знаете, да дело не в этом. Вот тогда я у него и спросил, где он работает, что у него за работа и сколько он денег получает. Оказалось, он по радио вещает. Что-то там такое читает, объявляет. Да мне это и не важно тогда было, я просто так спросил, раз познакомился. У меня своя работа, свои заботы, какое мне до всего этого дело! Да и спросил-то я его про это после того, как он поинтересовался, сколько я в месяц денег получаю.