Дорога в лето - Михаил Панюшкин

Мать и отец устремили остекленелые глаза в линзу телеэкрана, стремясь сквозь муть помех вычленить идеальный мир и поверить в него, уйти внутрь. Но вот начинаются титры, и песня врывается сквозь картонный динамик и резко звенит под желтым полу облупленным потолком. Девушка автоматически переводит с испанского:

Я меняю боль на свободуМеняю слезы на сонКоторый будет продолжатьсяС тобой…

Мать вздыхает и нажимает на кнопку выключения. Электронная пушка перестает полосовать люминофор, и притягательный мир исчезает из поля зрения. Но, на самом деле, ничего не меняется – этот мир летит сквозь эфир, пусть и разложенный на синусоидальные волны. А люди так долго смотрели в электроразряды кинескопа, что скоро начнут понимать их и без помощи техники.

– Пора бы уже и поумнеть. Ты что, не знаешь, что в столице ничего без денег не делается? Там же страну давно продали! – это мать. У нее уставшее лицо. Она говорит, что ей давно нужно отдыхать. Когда она вернулась из отдыха, ее глаза стали еще более злыми. Только кожа разгладилась.

– Брось ты свои планы дурацкие. Можно вон пойти ко мне в магазин работать. Сколько можно Ваньку валять! Здоровая кобыла уже, а все мечтает! – это отец. У него белые руки, испачканные черными чернилами. Он много пишет.

– А скоро вон твой ухажер должен прийти. Небось, цветов опять принесет. Ты с ним поласковее, хороший парень, в конце концов, – говорит мать и вытаскивает из тарелки ложку, звучно ее облизывает.

– Да не ухажер он мне! И дурак, – девушка поднимает глаза к люстре, и видит мусор, просвечивающий сквозь дно плафона.

– Ты мне тут поговори, такими мужиками разбрасываться! – мать кидает на стол ложку, так, что кажется, будто она погнется. Но нет, только звенит металл.

Запертый в стенах семейный скандал. Крики, и злость – когда люди уже перестают думать, зачем они пытаются оскорбить другого. Попытки убедить в ничтожности – без смысла, без цели. Просто так. Когда гордость уже не дает рассуждать, и только поднимается в глазах слезами или гневом. И хлопнувшая дверь

– Да пошли бы вы все на хуй!

Телефонный звонок.

– Помнишь, ты проиграл мне желание? Подвези до вокзала! Не можешь? Ладно, добегу. Успею!

Но ведь она все равно успела, пусть и, продравшись сквозь трассу, просто появились люди, которые смотрели на нее, и понимали, что это – когда действительно нужно. Действительно нужно – это когда иначе нельзя. Сделать по-другому – проще умереть. Это чувствуется. Не нужно объяснять.

И снова прокуренный и продрогший насквозь общий вагон. Слезы дождя на стекле – он уже сдался, не может проникнуть внутрь, его победил зверь, которому осточертели победы. А в слезах дождя – солнца фонарей. Сгорбленные, они бегут мимо, и вот уже темно, а потом снова светло, и неразборчив голос дежурного, объявляющего поезд, – слова гудят металлом и мечутся над платформой. Да и какая разница, каждая новая остановка лишь веха в пути. Вот два человека с клетчатыми сумками:

– Возьмите платок, пива, чипсов, – это пропитым и охрипшим голосом.

– Спасибо, не надо, – дежурная фраза девушки, и она снова смотрит в окно, сквозь обшарпанную надпись «закрыто на зиму», со стертой буквой «к», так что получается «зарыто на зиму», – господи, какое там на зиму, ведь лето уже. Она смотрит и на проносящиеся мимо понурые дома.

Так проходит время. И вот, стуча теплыми и высохшими колесами о стыки рельс, поезд прибывает в Москву. Запыленный вокзал, покрытый выцветшей желтой краской, привычно ждет, его потрескавшиеся от ветра и дождя платформы столь же привычно терпят ноги пассажиров. Люди торопятся – и те, что спешат попасть поскорее в железное чрево поезда, и те, пропахшие мазутными экскрементами зверя, что уже проделали свой путь, и те, что ждали последние минуты перед Дорогой, докуривая пропитанные городским туманом сигареты. Лишь некоторые стоят и смотрят по сторонам, взрезают выбивающую шагами сложный ритм толпу. Они осматриваются по сторонам – кому-то нужен десяток секунд, чтобы привыкнуть к ритму города, а кто-то просто не знает, куда идти.

Девушка смотрит вокруг и не понимает, куда идти. А ее серая ветровка кажется идеальной маскировкой на фоне асфальта, а черная сумка через плечо еще более смешивает ее с окружающим миром, делает частью пейзажа. Кажется, будто она стоит так уже сотни лет.

Как все было просто несколько часов назад, хотя и казалось так сложно! Но тогда были решения. А сейчас есть только направление. Надо найти телефон…

– Вы не подскажете, где здесь можно позвонить?

– На вокзале.

Пройти к наполненному тысячами запахов огромному дому, скроенному безумным архитектором из мириадов кубометров бетона, тысяч погонных метров металла, и миллионов квадратных метров стекла. Немного посмотреть на то, как его чрево изрыгает очередной поезд, который будет полировать рельсы на сотни километров отсюда.

А вот и висящие на стене синие ящики телефонов. Подойти, снять трубку, посмотреть в глаза кнопок, не замечая, как они уставились, одиннадцать внимательных гляделок. Пробежаться по их гравированным сетчаткам подушечками пальцев, не понимая, куда здесь кидают монеты. Взгляд падает на надпись «таксофон работает только от карточек».

Тот, кто звонит рядом, оставляет прямоугольник в приемнике.

– Тут осталось две минуты, все равно выбрасывать, надо?

Внезапно и парадоксально озябшими от тепла пальцами бить в цифры. Этот номер девушка наизусть, заучила еще давно. Может быть, он отзовется? Гудок, два, щелчок, короткие гудки. Бросили трубку? Перезвонить. Гудок, два, щелчок, короткие гудки. Будто искусственный смех старых клоунов, не умеющих веселиться по настоящему. И так шесть звонков подряд. Он поднимает трубку, и сразу кладет ее. Что-то случилось? Телефон тихо гудит – где-то рядом проехал поезд. Еще раз набрать номер, щелчок, короткие гудки. Но пока еще все не так плохо, это утро, пусть и холодное, но солнце светит все ярче, пока еще можно ходить по городу, смотреть на бетонные иглы и на обветшалые домики, очень хочется спать, но что еще делать? Пока – только надеяться. Ведь надежда – намного лучше, чем ничего.

III. Художница

Дрожат огни

На нотах серых балюстрад

Мой город пуст

Гранитом уличных камней

Я слышу пульс

Укрытых пылью автострад

И гул земли

Под твердым настом площадей

И что? Ведь еще пару месяцев назад говорил – если что, заезжай. А сейчас нет – забыл, уехал? Мечешься по улицам, а дома смотрят на тебя желтыми глазами окон. Последние этажи – так далеко, что не видно, что происходит внутри, они кажутся яркими пятнами. А на первом этаже стоит человек. Он смотрит на тебя. Ты подходишь к стеклу, и пытаешься взглянуть ему в глаза. Они серые, как ночь города. Кажется, будто Москва смотрит на тебя, пронзает взглядом насквозь.

В дыхании города – запах мокрых сигарет и сладкая гарь сгоревших нефтяных фракций. В глазах города – каннабисовая краснота и муть алкалоидов. В мозгу города яркие краски токсикомании – он надышался сгоревшим бензином и жженым табаком.

А ты бежишь по улицам – и свет падает на тебя, и кажется, будто это светят окна поезда. Но только почему он едет так медленно? Он приехал на последнюю станцию? Но ведь это же был экспресс в никуда, то есть, получается, до этого самого «никуда» можно доехать?

А ведь, пожалуй, это и есть то самое «нигде». Оно есть там, где ты не существуешь. А для тех, кто вокруг, тебя и в самом деле нет. Видишь, как они проходят мимо? Иногда их взгляды равнодушно скользят по тебе – ты слишком невзрачно одета, чтобы привлекать внимание. Кто-то не замечает тебя настолько, что толкает плечом, и ты отшатываешься, падаешь на серый асфальт. Но этот кто-то даже не замечает, что толкнул тебя, он бежит дальше – наверное, хочет побыстрее добраться домой с работы. Он тебя просто не увидел, не заметил. И те, кто идут дальше, тоже не заметили, они усердно шагают, что им до тебя.

Ты опираешься руками, встаешь, и некоторое время задумчиво смотришь на поцарапанные руки. Облизываешь кровь. Между пальцев видны гнутые спины мостов. Ты идешь к ним – ветер, он рвет с тебя легкую куртку, но ты и этого не замечаешь – бесцельно бродишь туда и обратно по тротуару, теперь ты следишь за прохожими. Ты затаилась, ждешь, когда на тебя хоть кто-то взглянет.

И время идет, ты вынимаешь часы из кармана. Часы мужские, потертые и побитые. Но работают, упрямо вращают шестернями и отсыпают время горстями на весы жизни. Темнеет, и ты снова подходишь к таксофону. Снова бросают трубку, ты набираешь еще раз, и результат тот же. Может быть, раньше ему и не было все равно, но сейчас ему плевать. Ты швыряешь трубку об стекло, оно покрывается радужной паутиной трещин, но даже злостью не купить внимания больше, чем на секунду – взгляд пары прохожих и ты снова забыта.