Спевка - В Слепцов

- Вот ведь вам что хочешь толкуй - вы всё свое. Стыдитесь! Кажется, не маленькие; пора бы понимать. Ведь у вас свои дети есть. Им еще простительно, - продолжал регент срамить басов, указывая на дискантов.

Кустодиев что-то заворчал.

- Что-с? Ну-с, опять сначала! помните, что я сказал: говорком, баса, не рубить, не рубить! - кричал регент, когда певчие снова начали "верую".

- Павел Иваныч, что вы рычите? Кого вы хотите испугать? Митька, не гнуси!

"...бога истинна от бога истинна, рожденна, несотворенна..."

- Legato *  оттяни! Брось! Бас, расходись! Павел Иваныч, трубой!.. "Им же вся бы-ша-а!.." Что ж вы стали? Ах ты боже мой! Что мне с вами делать? А глядите же,  глядите сюда! На мне ничего

__________

*  Legato - связно (ит.).

не написано...- кричал регент, отчаянно тыкая пальцем в ноты.

Певчие уныло смотрели на него; вновь поступивший альт, бессмысленно вытаращив свои косые глаза, пугливо приседал и прятался за других. Регент начинал горячиться. В это время кто-то из дискантов дернул другого за ухо, и вследствие этого между ними сейчас же началась ссора.

- Иван Степаныч! - жаловался один из самых задорных,  - с Митькой петь нельзя, он все сопит-с.

- Митька!

- Чего изволите?

- Ты что делаешь?

- Я - ничего-с, - отвечал новый альт.

- Я те дам - ничего. Стань сюда! Ты у меня будешь баловаться. О господи! Вот мука-то! Зачем вы сюда ходите? А? Скажите на милость! Хороводы водить - сели девки на лужок? Ах, боже мой! Петька, сыщи трубку!

Регент опять начал ходить по комнате и взъерошивать себе хохол. Дискант бросились за трубкой и по этому случаю опять устроили драку; остальные певчие разбрелись по комнате.

- Полоумный черт! - ворчал про себя шершавый бас, свертывая из нотной бумаги папиросу. - Право, черт. Что выдумает!..

В углу сели два баса и один тощий, чахоточный тенор.

- Я, братцы мои, - говорил один из басов,  - нынче четыре службы отмахал. Вот как! В горле даже саднит. Как драл, то есть ни н что не похоже. У вздвиженья у ранней пел; там отошлая к успению: Милость мира еще захватил. Потом позднюю у знаменья да на похоронах апостола читал. К знаменью пресвятыя богородицы очень уж Кузнецов просил. "Приходи, говорит, беспременно: мы дьякона допекаем; пособи!" ну, и допекли же мы его. То есть так мы этого дьякона разожгли - мое почтенье! Он выше, а мы ниже. Он,  знаешь ты, старается вонмем повыше взять, чтобы евангелие не с октавы начинать, потому голосишко плохонький, а мы как хватим слава тебе, господи целым тоном вниз, он и сел. "Во время о..." - и подавился. С первого слова задохнулся как есть. А Кузнецов, черт, стоит,  богу молится, точно не он;  так-то усердно поклоны кладет. Я просто чуть не лопнул со смеху. Батюшка гневается... Боже ты мой! Дьякон после евангелия пришел на клирос и говорит: "ну, уж, говорит, дай срок: я тебе механику подведу".  А что он ему сделает? Наплевать.

- Что ж батюшка-то смотрит? - спросил чахоточный тенор.

- А ему что? Он говорит: я, говорит, за этого дьякона никогда заступаться не намерен. Ну,  значит, и валяй!

У окна еще одна кучка. Несколько человек обступило одного тенора и расспрашивает его о похоронах.

- Ну, что же, весело было?

- Что и говорить.

- Чайных-то много ли дали?

- Что чайных? До чаю ли тут! Купцы сначала всё сидели так,  смирно, всё больше про божественное, о смертном часе всё рассуждали, а потом это как набузунились, - бабы-то, знаешь ты, по домам разошлись, - купцы сейчас в трактир; и нас туда же - песни петь. Что тут было! Ах! То есть, я вам скажу, не роди ты мать! Мальчишек даже всех перепоили. Одной посуды что побито страсть! А сирота-то, сирота, что после купца покойника остался, - с горя да в присядку. "Валяй, кричит, барыню! Вот, говорит, когда я праздника дождался!.." Всю ночь курили; "преподобную матисивуху" раз десять заставляли петь. Нынче утром в осьмом часу домой вернулись. Вот мы как!

- Да, брат; это похороны, - не без зависти заметил один бас. - Это не то что как на той неделе мы чиновника венчали. Эдакая подлость! Только успели вокруг налоя 3 обвести, сейчас спать. Скареды-черти! Хоть бы по рюмочке поднесли; даже на чай не дали. Сволочь!

- Как вам не стыдно! - срамил между тем регент одного тенора. - Вы, кажется, не в кабак пришли: не можете себе пуговиц пришить, спереди всегда у вас расходится...

- Ну, по местам! По местам! - снова раздается голос регента,  кончившего распекание. - Куликов! "Тебе поем". Дишкант,  не шуметь!

Певчие опять стали в кучу;  регент сел за фортепьяно.

- До-ми-ля. Pianissimo * . Раз!

- Те-бе по-ем, те-бе бла...

- Стойте! сколько раз мне вам повторять? Что вы делаете, а? Что вы делаете? я спрашиваю. Скворцов, что вы делаете?

Скворцов задумался.

__________

*  Pianissimo - очень тихо (ит.).

- Как что? Пою-с.

- Что вы поете?

- Тебе поем-с.

- А я вам говорю, что вы дрова рубите.

Скворцов улыбнулся.

- Что вам смешно? Смешного ничего нет. А за жалованьем кто первый? Вы. Э-эх, дроворубы! Сколько раз говорено было: тенор, не рвать! Нежнее, вполслова бери: ве-ве-фо-фем,  ве-ве-вла-во-фло-фим... А то: теб-беб поем теб-беб... на чт это похоже? Опять сначала! "Тебе благодарим" - тенор, капни и уничтожься! Альт, журчи ручейком! Дишкант, замирай!

Наконец пошло дело на лад: бас не рубили, дискант замирали, журчали альт, тенор капали и уничтожались, регент аккомпанировал. Вдруг среди пения раздался щелчок по лбу одного из альтов за то, что он сполутонил и плохо журчал; но это нисколько не помешало пению. Альт заморгал только глазами и сейчас же поправился.

- И молимтися, боже наш... - ревели баса, делая свирепые лица.

- Бо-же, на-ха-хаш, бо-жхе нх-а-аш...- выделывали тенор, закидывая головы кверху и виляя голосом, точно хвостом.

- И-мо-лим-ти-ся бо... - гремел как труба шершавый бас, злобно ворочая белками и как будто собираясь растерзать кого-то.

В это время постучали в дверь; пение опять приостановилось.

- Кто там еще? - закричал регент, недовольный тем, что ему помешали.

Вошел дьячок, плотный, небольшого роста человек лет сорока пяти, в долгополом сюртуке и с бакенбардами, которые шли у него вокруг всего лица, как у обезьян старого света.

- Мое вам почтение, - говорил дьячок, медленно кланяясь.

- А! Василь Иванычу! Прошу покорно садиться. Трубочки не прикажете ли? - говорил вдруг захлопотавшийся регент.

- Ничего, не беспокойтесь; у меня цигарки есть. Я вам, кажется, помешал?

- Нет, это мы старое проходили,  чтобы не забыть. Садитесь, Василь Иваныч. чайку не угодно ли? Я сейчас велю. Это у меня живо.

Регент отворил немного дверь в спальню, просунул туда свою голову и, прищемив ее дверью,  сказал вполголоса своей жене,  лежавшей на кровати:

- Василь Иваныч пришел. Сама посуди! Нельзя же.

- Да, ты вот еще двадцать человек назовешь сюда, и пой всех чаем, отвечала она.

- Я не звал; он сам пришел.

- Ну, ну. Ступай уж!

- Так сделай же милость!

- Разговаривай еще!

- Ну, не буду, не буду.

И регент вошел в залу.

- Ну-с, почтеннейший Василь Иваныч. Так как же-с? - сказал регент, садясь подле дьячка.

- А ничего-с. Все слава богу, - отвечал дьячок и кашлянул.

- Так трубочки не угодно?

- Нет-с, благодарю покорно.

- Да, да, вы не курите. Цигарок-то у меня нет. Ах ты, досада! Как здоровье супруги вашей? Деточки как?

- Слава богу.

- Ну и слава богу. Батюшка как, в своем здоровье?

- Батюшка-то? Да уж они обыкновенно...

- Нездоровы?

- Вот этим местом жалуются,  почему что как служба очень затруднительна, ну и опять лета.

- Так, так; лета не молоденькие. Да, жалко, жалко.

Регент и гость замолчали.

- Да не прикажете ли водочки? - неожиданно спросил регент.

- Что ж? Нет-с, благодарю покорно.

- Ну как угодно. А то послать?

- Зачем же-с... хм, беспокоиться?

- Что за беспокойство? Так я пошлю.

Дьячок откашлялся так, как будто в горло ему попала крошка, и стал внимательно осматривать потолок.

- Фекла! - нерешительно закричал регент. Ответа не было.

Несколько минут продолжалось томительное молчание. Тенор и бас осторожно усаживались по стенке, в спальне сердито трещала кровать; мальчишки шептались в передней. регент смотрел на дверь, но, видя, что кухарка нейдет, сказал про себя: "Что ж это она?" - и пошел в спальню. Там опять начался разговор вполголоса.

- Да ты пойми! - говорил регент своей жене, стараясь растолковать ей необходимость послать за водкой.

- Нечего понимать. Я знаю, ты рад со всяким пьянствовать. Что ты из меня дурочку-то строишь?

- Тише! Да где же я строю? Ты пойми, что моя репутация от этого может пострадать.

- От водки-то? Как не пострадать. Ступай, ступай!

- Ну, Машенька; ну будь же рассудительна!..

В то же время в зале дьячок покровительственным тоном и отчасти в нос говорил певчим,  ни к кому в особенности не обращаясь:

- А что, погляжу я, нынче куды как стали петь мудрено. Иной раз этто слушаешь, слушаешь: что ж это, мол, господи! Неужели ж это церковное пение? оказия!