Сполохъ и майданъ (Отрывокъ изъ романа времени Пугачевщины) - Евгений Салиас-де-Турнемир

Незнакомецъ видитъ хоромы, какихъ и не грезилось казакамъ. Садъ столѣтнiй, большой и густой… Народъ бродитъ тамъ, но не по казацки одѣтый и не по русски. Вотъ морщинистое лицо старушки – тетки его, угрюмое, суровое, сильное волей желѣзной. Не жалѣетъ она прiемыша, а ждетъ вѣсти – и не доброй, а громкой!! Вотъ другое красивое лицо, черноокое. Оно плачетъ предъ разлукой, оно жалѣетъ жениха. Сидѣть бы дома, тихо и мирно, не играя своей жизнью…

На крыльцѣ застучали каблуки, заскрипѣли ступени и здоровый казакъ, невысокiй, но плечистый, вошелъ въ горницу. Это былъ Чика Зарубинъ.

– Ну? нетерпѣливо вымолвилъ незнакомецъ.

– Скоро, государь!.. Въ сей часъ донцы наѣхали, купецъ Ивановъ съ Твороговымъ и Лысовымъ. Да вотъ забота, – Чумаковъ съ ними прилетѣлъ. Онъ уже давно въ бѣгахъ. Узнаютъ – бѣда, скрутятъ и прямо въ Яицкiй острогъ, да въ Сибирь. Покуда ты донцамъ откройся, государь. Они нашей руки, войсковой.

– Стало сегодня, сейчасъ? боязливо вымолвилъ прiѣзжiй.

– Сейчасъ! Марусенокъ, крестникъ, за ними побѣжалъ да что-то замѣшкался. У него, дурня, завсегда дѣло съ бездѣльемъ объ руку идетъ.

Незнакомецъ всталъ и нерѣшительно, медленно подошелъ къ окну, отошелъ снова, взялся за голову. Лицо его измѣнилось и потускнѣло… Долго молчали оба. – Казакъ хозяинъ почтительно сталъ у дверей.

Чтó думалъ молодой красавецъ? Онъ молился про себя… Дерзкое, трудное дѣло начиналъ онъ. Великiй грѣхъ бралъ на совѣсть… А кто скажетъ: онъ ли отдастъ отвѣтъ Богу за послѣдствiя его нынѣшняго, перваго, главнаго шага; иль отвѣтъ дадутъ невѣдомые лихiе люди, что привыкли играть огнемъ, чтó жжетъ не ихъ самихъ, а ихъ жертвы?.. Не отступить ли пока время! Зачѣмъ? Какъ знать, чтò судилъ ему Богъ!.. Бывали примѣры на Руси! Правда, въ иное время, полтораста лѣтъ назадъ…

На крыльцо вбѣжалъ Шигаевъ, оправился, и степенно вошелъ въ горницу.

– Ты опять съ Грунькой! шепнулъ Чика. Долазѣешь до бѣды! Чего головой мотаешь? Кладбище то отсель видать… говорю – долазѣешь!

– Слыхали! нетерпѣливо отозвался Марусенокъ и прибавилъ громче: Макара привезли; убили въ степи… Сейчасъ сюда будутъ казаки, государь.

– Кто убилъ то? Невѣдомо? спросилъ Чика.

– Пуля то знаетъ, да не сказываетъ! усмѣхнулся Марусенокъ.

– Жаль дѣда Макара! обратился Чика къ незнакомцу. Онъ въ Питерѣ бывалый и твое величество, я чаю, видывалъ.

Незнакомецъ ничего не отвѣтилъ, слегка измѣнился въ лицѣ и отвернулся къ окну.

– "Помереть и тебѣ окаянно, середь степи"… пришли ему невольно на память слова убитаго имъ старика.

Казаки отошли въ уголъ и зашептались.

– Меня не послушаетъ, ты упроси. Пусть хоть на улицу не выходитъ, говорилъ Чика. То бѣгунъ былъ, а то вдругъ нонѣ прилѣзъ.

– Увидитъ старшина Матвѣй, въ тотъ часъ колодку надѣнетъ и въ Яицкъ свезетъ! отвѣчалъ Марусенокъ грустно.

Снова застучали на крыльцѣ и въ горницу вошелъ казакъ среднихъ лѣтъ, широкоплечiй и сутуловатый, съ черной рѣдкой бородой клинушкомъ и съ пятномъ на лбу. Это былъ тотъ же купецъ Ивановъ, одѣтый теперь по казацки – и на видъ совсѣмъ другой человѣкъ. Войдя, онъ опустился на колѣна, поклонился русому до земли и снова ставъ на ноги, проницательно, востро глянулъ карими глазами въ лицо незнакомца.

Сразу не полюбилось незнакомцу это лицо и ястребиный взглядъ. Они поглядѣли другъ дружкѣ въ глаза… Словно мѣрились, выходя на поединокъ. Усмѣшка какъ будто скользнула по лицу казака и мгновенно скрылась. Привѣтствiе-ли, радость-ли простаковъ сказалася въ усмѣшкѣ той? Нѣтъ! мысль прыткая, но затаенная головы хитрой невольно отразилась на лицѣ. Смутился слегка незнакомецъ отъ усмѣшки этой и отвелъ глаза въ сторону.

– Не Зарубину чета – человѣкъ этотъ! Скверный глазъ у него, подумалъ онъ. Довѣриться ли ему?

– Ты донецъ. Какъ звать тебя?

– Съ Дону, государь. Купцомъ зови, Ивановымъ. А во святомъ крещеньи – Емельянъ.

– Повѣдалъ тебѣ Зарубинъ о милости Господней и великой чести, что нынѣ посѣтила войско яицкое?

Казакъ не отвѣчалъ, но снова опустился на колѣни… снова поклонился до земли, но все не потухали и сверкали малые карiе глаза его. Вошли еще трое донцовъ – Лысовъ, Твороговъ и Овчинниковъ.

ХVII

Вечерѣло. Солнце зашло давно, а полъ-неба все еще горѣло словно пожаръ. На станицѣ слышались пѣсни, а отъ качелей несся рѣзвый хохотъ и проносился по слободѣ. По задворкамъ тихо крался казакъ, оглядываясь по сторонамъ, – все тотъ же Марусенокъ. Шигаеву всего 20 лѣтъ, и въ станицѣ Яксайской онъ первый красавецъ и умница, первый мотыга и пьяница; къ тому же Марусенокъ, бывало на майданѣ, хоть малолѣтокъ, голосъ подавать – первый былъ, дѣло разсудить, расправу казацкую учинить, краснобайствовать не хуже Чумакова, супротивниковъ и несогласниковъ припереть и осмѣять – онъ же первый. Товарищей подпоить, перепить и набуянить; по оврагамъ да по рощицамъ съ казачками возиться, а ночью красться ради нихъ – онъ тоже первый. И теперь не даромъ Марусенокъ бѣжитъ на выгонъ; ждетъ его близъ рѣчки, подъ вязомъ, Груня, родственница стараго и почитаемаго казака Матвѣя, чтó должность старшины правитъ на станицѣ, и первая красавица изъ всѣхъ казачекъ станичныхъ.

Конец ознакомительного фрагмента.