Попрыгунчик в шкатулке - Рэй Брэдбери

— Хэлло… — лениво ответило эхо, улетая все выше, выше и пропадая.

Он вошел в комнату.

— Пожалуйста, не обижайте меня, — прошептал он, глядя вверх.

Эдвин начал подниматься по лестнице, с каждым шагом ожидая заслуженной кары. Глаза у него были закрыты, как у кающегося грешника. Он шел все быстрее и быстрее, винтовые перила, казалось, сами вели его. Неожиданно ступеньки кончились, и он оказался в открытой, залитой солнцем башенке — Эдвин открыл глаза и тут же зажмурился. Никогда, никогда он еще не Увидел так много солнца! Он ухватился за металлические перила и несколько мгновений стоял с закрытыми глазами под лучами утреннего солнца. Наконец он осмелился и осторожно открыл глаза. В первый раз он находился над лесным барьером, окружавшим дом со всех сторон. Сверху этот барьер оказался неширокой полоской, а дальше, насколько хватало взгляда, открывалась удивительная картина — зеленая равнина, перерезанная серыми лентами, по которым ползли странные жуки. Вдали торчали какие-то предметы, похожие на пальцы. А еще дальше — голубая равнина, поднимающаяся вверх. Но чудовищ, как у Пикассо и Дали, нигде не было видно. Зато Эдвин увидел красно-бело-голубые платки, развевавшиеся на высоких шестах.

Вдруг у него закружилась голова, он почувствовал себя больным, совсем больным. Ведь он прошел через запретную дверь, да еще поднялся по лестнице. “Ты ослепнешь! — Он прижал руки к глазам. — Ты не должен был увидеть это, не должен, не должен!” Он упал на колени, распростерся по полу, сжавшись в комочек. Еще мгновение — и слепота поразит его!

Пять минут спустя он стоял у окна на Высокогорье и наблюдал знакомую картину.

Он снова видел орешник, вязы, каменную стену и этот лес, казавшийся ему бесконечной стеной, за которой ничего не должно быть, кроме кошмара небытия, тумана, дождя и вечной ночи. Теперь он точно знал, что Вселенная не кончается этим Миром.

Он снова потрогал ручку запретной двери. Заперто. А правда ли, что он поднимался наверх? Уж не пригрезился ли ему этот бесконечный Мир, наполовину зеленый, наполовину — голубой. Видел ли Господь, что Эдвин был там, наверху? Мальчик затрепетал. Господь, владеющий этим чудесным миром! Может быть, он и сейчас глядит на него. Эдвин провел ладонью по похолодевшему лицу:

— Я еще вижу. Спасибо тебе. Я еще могу видеть.

В девять тридцать, с опозданием на полчаса, он постучался в дверь класса. Учительница ждала его, одетая в длинное серое платье с капюшоном, закрывавшем лицо. На ней, как обычно, были очки в серебряной оправе и серые перчатки.

— Ты опоздал сегодня.

За ее спиной пламя камина ярко играло на блестящих корешках книг, стоявших на стеллажах. Стеллажи шли вдоль всех стен класса, а камин был такой большой, что Эдвин мог войти в него, не наклоняя головы.

Дверь закрылась, стало тихо и тепло. В классе стоял письменный стол, за которым когда-то сидел Господь. Он ходил по этому ковру, набивая свою трубку дорогим табаком, хмуро выглядывал из этого огромного окна с цветными стеклами. В комнате еще носились запахи табака, каучука, кожи и серебряных монет. Здесь голос Учительницы звучал медленно и торжественно, когда она рассказывала о Господе, о старых временах, когда Мир еще создавался Волей и Трудом Господа, когда он из проекта на бумаге превращался в строение из бревен и досок. Отпечатки пальцев Господа еще сохранились на нескольких заточенных карандашах, которые лежат в коробке, закрытой стеклом. Их нельзя трогать, можно только смотреть, пока отпечатки не исчезнут, как растаявшие снежинки.

Здесь, в этом классе, мягко льющийся голос Учительницы рассказывал Эдвину, что от него требуется. Он должен расти и унаследовать черты, запахи, голос Господа. Когда-нибудь он сам станет Господом и ничто не должно помешать этому. Ни небо, ни деревья, ни То, что находится за деревьями.

Он задумался, и очертания Учительницы расплылись у него перед глазами.

— Почему ты опоздал, Эдвин?

— Я не знаю.

— Я тебя еще раз спрашиваю, почему ты опоздал?

— Одна… одна из запертых дверей была открыта…

Он увидел, что Учительница вздрогнула, опускаясь в большое кресло с подлокотниками. Ее голос стал каким-то подавленным. Точно такой же был однажды у него самого, когда он плакал, напуганный страшным сном.

— Какая дверь? Где? О, она же должна быть заперта?

— Дверь около картин Дали—Пикассо, — сказал он в страхе. Они с Учительницей всегда были друзьями. Неужели все кончилось? Он все испортил? — Я поднимался по лестнице. Я должен был, должен! Простите меня, простите! Не говорите, пожалуйста, Маме!

Она растерянно посмотрела на него. В стеклах ее очков поблескивали языки пламени от камина.

— И что ты там видел? — пробормотала она.

— Большое голубое пространство!

— А еще?

— Еще зеленое, и еще какие-то ленты, и по ним ползут жуки. Но я был там совсем недолго. Клянусь вам, клянусь!

— Зеленое пространство, да, ленты и маленькие жуки, да, да. — От ее голоса ему стало еще страшнее.

Он шагнул к ней и хотел взять ее за руку, но она отняла руку и подняла ее к своей груди.

— Я сразу спустился, я закрыл дверь, я больше не буду, никогда-никогда! — отчаянно плакал он.

Ее голос был таким, что он едва мог разобрать слова:

— Но ты уже видел, и захочешь увидеть еще, и теперь всегда будешь интересоваться этим.

Она раскачивалась взад-вперед. Внезапно она повернула к нему свое лицо:

— А какое оно, то, что ты видел?

— Я очень испугался. Оно большое.

— Да, да, большое. Огромное, Эдвин. И так непохоже на наш Мир.’ Большое, огромное, неопределенное. О, зачем ты это сделал? Ты же знал, что это плохо?

Воцарилась тишина, прерываемая потрескиванием дров в камине. Она ждала его ответа, и так как он молчал, проговорила едва двигая губами:

— Это из-за Матери?

— Я не знаю!

— Она все время кричит, ворчит на тебя, ничего не позволяет, а тебе хочется побыть одному, да? Ну скажи же мне!

— Да, да! — закричал он, захлебываясь от рыданий.

— И ты убежал, потому что она захватила все твое время, все твои мысли? — ее голос был печальным и растерянным. — Ну, скажи…

Он вытирал кулаком слезы:

— Да!

Он кусал себя за пальцы, за руки:

— Да!

Это нехорошо — признаваться в таких вещах, но сейчас ему не пришлось ничего говорить. Она сама все сказала, и ему оставалось только соглашаться, кивать головой, громко всхлипывать.

Учительница как-то сразу постарела и сгорбилась. Она медленно поднялась, подошла к столу и что-то написала на листке бумаги.

— Передай это Матери. Здесь сказано, что у тебя каждый день должно быть два свободных часа. Проводи их, где хочешь. Но только не снаружи. Ты меня слышишь?