В сетях злосчастья - Стефан Жеромский

Презрение, которым заклеймили его люди, придавило его, как груда камней. Сколько раз пытался он сбросить с себя эту тяжесть, но неизменно убеждался, что не может освободиться от нее, и снова падал. Сейчас он вновь переживал прежнюю горечь и то, чего, наверное, добивались законодатели, блюстители закона и общество, то есть раскаяние и сожаление. Но теперь это не причиняло уже ему такой боли. Все давно миновало, и самые глубокие раны от самых тяжелых ударов судьбы зажили. Только последствия, таившиеся где‑то глубоко, давали о себе знать до сих пор. Самым чувствительным из них была беспомощность.

Впрочем, возможно, что беспомощность его была врожденной и что только опека людей приглушала и держала в состоянии оцепенения это дурное свойство. Ведь только с момента исключения из гимназии он стал воплощенной осторожностью, делавшей его трусом даже в тех случаях, когда ему не угрожало проявление людской ненависти. В этой осторожности было очень много от суеверия и мистического сопоставления прошедших событий. Как бы то ни было, вскоре после случившейся с ним катастрофы он пошел к председателю казенной палаты и подал прошение о приеме его на должность канцелярского писца. Он прекрасно знал, что председатель, опытный царский чиновник, был осведомлен о его моральных качествах, о волчьем билете исключенного из гимназии ученика, на которого пальцем показывал весь город, о провинности семнадцатилетнего пьяницы, вытащенного за ноги из кабака какого‑то Центкевича. Не знал он лишь того, что председатель принял его на службу в канцелярию и назначил пятнадцать рублей жалованья в месяц из «патриотических» побуждений. Вытянуть за уши утопающего из омута нищеты, пригреть сироту, оказать ему поддержку и хотя бы немного ободрить его, всеми посрамленного, означало для этого «патриота» завербовать «человека», создать одного из тех нравственных уродов, каких размножало и вскармливало русское самодержавие, одного из глупых и ничтожных подхалимов, холодных, ядовитых и мерзких, как жабы. Если бы не крупица знаний, приобретенных Кубой в школе, и не капля врожденного самолюбия, председатель наверно достиг бы своей цели, так как в свое время ни одна родная душа не поддержала Кубуся ни единым добрым словом. Любой юноша с его знаниями, не лишенный смелости и ловкости, мог бы, даже не перейдя в православие, за четыре года добиться в канцелярии сносного заработка. Улевич не добился ничего, ибо его снедала тоска. О чем? О чем‑то, что, вероятно, таилось в его душе, но о чем именно, он и сам не знал.

Он мог быть хорошим гражданином на любом поприще, если бы ему не приходилось завоевывать право на существование, бороться и пробивать себе дорогу.

Домогаться карьеры любыми средствами ему было противно, к тому же он всего боялся.

Он, как вьюнок или анютины глазки, нуждался в хорошей, плодородной почве, ярком свете и заботливом уходе, а из‑за отсутствия всего этого вынужден был уподобиться ничтожному плющу, который впивается даже в каменную стену и высасывает из нее соки. И все же его любили в палате за трудолюбие и, как это ни удивительно, за известную благовоспитанность. Но настало время, когда Кубусь не мог дольше жить в родном городе. Товарищи, с которыми он иногда встречался, окончили гимназию и уехали в Варшаву. Он почувствовал себя таким одиноким и покинутым, будто потерял самых близких друзей в этих людях, едва терпевших его в своем обществе. Его замучили воспоминания и мысли о том, что за три кружки пива он загубил свою жизнь. Ну можно ли было назвать жизнью прозябание в его родном городе Влоцке? Половину дня он торчал в канцелярии, выводя каллиграфические завитушки, в двенадцать часов съедал обед за сорок копеек, а после службы, в хорошую погоду, скитался по городу, бродил по улицам без цели, без всякого дела, — и эти скучные скитания были невыносимы, убийственны, ужасны, — в ненастные же дни сидел в закоптелом кафе, прочитывал три — четыре консервативные газеты, — и это было стократ скучнее, чем гранить мостовую. Иногда он играл на бильярде, если это развлечение было ему по карману. Так проходила длинная вереница однообразных дней в стоячем болоте, каким является (для чиновников палаты) губернский город.

Беднейший человек в Европе может за свой двугривенный купить номер либерального или юмористического журнала и посмеяться, позлословить, кому‑то погрозить или хотя бы развлечься какой‑нибудь заметкой о занимательных вопросах. В губернских городах «Привислинской Азии» [2]чиновники казенной палаты ведут тусклую жизнь, там не случается ничего интересного, ибо все интересное подавляет полиция. Чиновники палаты похожи на больших послушных детей, которые ничего не требуют, ничем не увлекаются, быть может потому, что и не представляют себе существование чего — либо

5 С. Жеромский, т. 1.

65

интересного. Единственная проблема, занимающая их s течение целого года, — это новогодние наградные. Перепадет ли человеку десять рублей, или не перепадет — вот все, что треаожит чиновника палаты. Помимо этой приятной перспективы — никаких больше волнений! Даже молодость не может скрасить эту унылую жизнь более радостными впечатлениями. Даже любовь чиновника такая же безжизненная, застывшая, как и все остальные чувства и мысли. И в самом деле, разве настоящая любовь не была бы истинным несчастьем для человека, получающего двадцать рублей жалованья в месяц? Такой молодой человек может жениться только на старой и уродливой, но богатой женщине, и тогда он, значит, дурак; или на молодой, красивой и любимой, но швее, и в таком случае, согласно мудрым утверждениям всех тетушек на белом свете, он тоже дурак.

В душе Кубуся вспыхнуло неодолимое желание; в Варшаву! Хотя бы пришлось там подметать улицы или колоть дрова, зато будет больше консервативных газет для чтения, больше новых лиц и больше улиц для прогулок. И вот чудо совершилось! Один из товарищей Улевича, в то время уже студент — медик Варшавского университета, давал уроки в доме важного начальника в отделении Государственного банка. В минуты, свободные от занятий в учреждении и от обязанностей в различных общественных, явно или скрыто русификаторских комитетах, чиновная особа бывала либерально настроена. Тогда она охотно философствовала с молодым студентом о существовании бога, спорила о «душе», о «правде» и вообще о разных «неразгаданных вопросах».

Однажды студенту в удобную минуту удалось замолвить словечко о Якубе, с которым он иногда переписывался. Случилось это в то время, когда молодых поляков еще не выбрасывали пачками из учреждений; не такое уж отдаленное, оно отличалось от современности так, как отличается наша эпоха от третичного периода. Чиновная особа велела студенту сообщить Якубу, чтобы тот подал прошение, так называемую «докладную записку», и вскоре после этого его приняли на службу в банк с жалованьем в тридцать пять рублей в месяц. С радостно бьющимся от волнения сердцем поехал Улевич в Варшаву. А теперь, неподвижно лежа на кровати, он со скрежетом зубовным проклинал эту минуту!

Образцово проработав в банке полтора года, он приобрел дружеское расположение своих сослуживцев и даже благосклонные улыбки начальства.

И вдруг над ним, как удар грома, разразилось несчастье.

Он давно уже заметил, что один из начальников, злобный и коварный, наблюдает за ним.

Когда бы они ни встретились в коридоре, Якуб чувствовал на себе его холодный и безжалостный взгляд. Постепенно к нему в душу стал закрадываться страх перед этим человеком. Не раз во время работы или веселой беседы ему неожиданно представлялось, как в тумане, тощее лицо, покрытое редкой седеющей щетиной, с жуткой и грозной улыбкой на тонких губах. Этот затаенный страх, перешедший в ненависть, породил в нем неотвязное, мрачное предчувствие. И оно оправдалось… Как впоследствии выяснилось, этот чиновник был смертельным врагом покровителя Якуба. Улевичу пришлось однажды на службе столкнуться лицом к лицу со своим врагом, который обошелся с ним так грубо, что Якуб не мог сдержаться и вспылил. За дерзкие слова, вырвавшиеся в минуту унижения и досады, он потерял службу. Этот удар сразил его окончательно. В погоне за новым местом, в поисках случайных заработков все его старания были совершенно тщетны. Прежнее терпение и остатки мужества сменились суеверным страхом, подавившим все его душевные силы. Ежедневно Якуб, вместе с толпой безработных, просиживал в конторе газеты «Курьер», чтобы тотчас же по выходе очередного номера единым духом пробежать глазами отдел предложения труда, стремглав помчаться по какому‑то адресу и явиться слишком поздно. Он не знал, что по прошествии некоторого времени поиски работы становятся смехотворной глупостью. В этой борьбе службу удавалось захватить сильнейшему, и, конечно, у Кубуся не было никакой надежды получить работу потому, что под бременем нищеты он стал похож не то на помешанного, не то на сентиментального злодея.