Перстень Дон Жуана - Александр Аннин

Но сегодня все вокруг: и Торе-дель-Оро, и верфи, и минарет Большой мечети, и древний королевский замок со сторожевыми башнями, и помпезное здание Латино-Арабской академии – было окрашено в тусклые, грязно-серые мартовские тона.

Уже больше ста лет минуло с тех пор, как в 1248 году флотилия Фернандо III Святого, ведомая закованным в стальную броню кораблем (самым первым в истории прообразом ледокола), разорвала эту цепь, запиравшую вход в порт, и тем самым положила конец мусульманскому владычеству в Севилье. Правда, цепь сразу же после взятия города натянули снова: она, оказывается, существенно облегчала взимание пошлин с торговых кораблей, стремящихся в порт Севильи.

Лукавые мавры, вручая королю Фернандо III Кастильскому золотой ключ от города, выгравировали на нем издевательскую надпись: «Да дарует Аллах вечное господство ислама в этом городе». Но, видно, не внял мусульманский бог этой мольбе: спустя сорок лет, после неудачного восстания мавров, все они были выселены из Севильи, да и вообще из Андалусии, в соседний Гранадский эмират. Лишь минарет пустующей Большой мечети, по сравнению с которой католические церкви – просто карлики, все еще господствовал над городом.

По обеим сторонам немощеной дороги, за несколько шагов до въезда на мост Сан-Тельмо, высились шесты с выцветшими черными полотнищами. Рядом переминались с ноги на ногу двое полусонных стражников с пиками и короткими мечами. На стражниках поблескивали чешуйчатые латы.

Эти латы лишь недавно появились на вооружении кастильских воинов. Дело в том, что свинцовая пуля, выпущенная из аркебузы – самого первого порохового ружья в Европе, – легко пробивала знаменитую испанскую сталь. И тогда вместо сплошных цельнометаллических панцирей придумали чешуйчатые. Пластины в них укладывались внахлест, что создавало двойной защитный слой брони, способный спасти воину жизнь после прямого попадания из аркебузы.

Куски черной материи на шестах возвещали каждому путнику, что огромный город, простиравшийся за мостом, находится на карантине и въезд в него (а уж тем более выезд) запрещен под страхом смертной казни. Если, разумеется, нет особого разрешения властей.

Но, видимо, непростыми были двое утомленных юношей, чью одежду покрывала мокрая грязь, коль скоро они вчера утром беспрепятственно покинули Севилью, а сейчас, на рассвете первого дня Семаны Санты, столь же беспрепятственно возвращались в город. Стражники не только не сомкнули свои грозные пики перед мордами лошадей, но даже принудили себя склонить головы в знак почтения.

Дон Хуан заставил свою кобылу перейти на шаг.

– Монсеньор, – обратился он к своему спутнику, – прошу вас, придержите коня.

Тенорио называл спутника «монсеньором» на французский манер, памятуя о его далеких бургундских предках. Дон Хуан полагал, что таким образом он титулует своего товарища достаточно «обтекаемо» и тактично, ведь во Франции «монсеньорами» величали всех знатных и богатых вельмож.

Однако тот возмутился:

– Не называй меня монсеньором! Ты что, Хуан, вздумал издеваться надо мной? «Монсеньор»! Да любой торговец овощами богаче меня!

– Но, дон Педро, я думал, что теперь-то…

Сероглазый всадник на арабском скакуне успокоился столь же быстро, как и вспылил.

– Ну да… Пожалуй… – задумчиво пробормотал он. – Теперь, наверное…

Мост Сан-Тельмо, выложенный гладким камнем, был сплошь покрыт раскисшим навозом. Так было всегда, и потому за Сан-Тельмо прочно утвердилось прозвище Навозный мост. По нему с незапамятных времен крестьяне из близлежащих деревень гнали на бойни Севильи коров, свиней и овец.

Однако сегодня, помимо привычного навоза, Сан-Тельмо был покрыт пятнами загустевшей красно-бурой крови.

– Так придержите коня, монсеньор, – повторил дон Хуан де Тенорио.

Глава 2. Дурное предзнаменование

Однажды дону Хуану уже «посчастливилось» растянуться на этих булыжниках в такую же погоду: его лошадь, которую он по неосторожности пустил рысью, поскользнулась и шлепнулась в зловонную жижу вместе с всадником. В ту минуту (а случилась означенная неприятность пару месяцев назад, в январе) суеверный Тенорио был не столько раздосадован, сколько встревожен: ясное дело, что сей казус – не к добру. Дурное предзнаменование!

И точно: спешно прибыв домой, чтоб переодеться, он обнаружил у себя во внутреннем дворике (патио) не кого иного, как сеньора Аугусто Спинелло, который с нетерпением его дожидался.

Спинелло явился, чтобы потребовать немедленной сатисфакции за нанесенное ему и его роду оскорбление. Де Тенорио прекрасно понимал, в чем дело: накануне он провел ночь с доньей Катариной, тридцатилетней супругой престарелого Спинелло. Но вот незадача: видимо, что-то заподозрив, их «ненароком» застала в глубине сада служанка дона Аугусто, столь же древняя, как ее хозяин. И, как теперь было очевидно, зловредная старуха донесла-таки до Спинелло факт адюльтера, хотя ночью дон Хуан честно вручил ей золотой.

Тенорио предвидел коварство старухи и поэтому строго-настрого приказал своему слуге никого не пускать, повторяя в случае надобности одну фразу: «Хозяина нет в городе, а когда он вернется, я не знаю». Вот и все.

«Чертов Пако, вот каналья, – злился дон Хуан, исподлобья разглядывая дона Аугусто и на глаз оценивая длину его клинка. – Где же прячется этот гнусный предатель?»

Слуга де Тенорио, дюжий малый по имени Пако, выходец из Арагона, в это время не осмеливался высунуться из отхожего места в глубине кастильо (так испанцы исстари называют городской особняк). Парня мучительно рвало, и причиной тому было не кислое вино, а крепкий, увесистый удар по затылку: дон Аугусто походя врезал ему кулаком – в железной перчатке, между прочим.

– Меч из ножен, сеньор Тенорио! – закричал Спинелло, едва увидев дона Хуана. – Меч из ножен! Решим все теперь же!

Дон Хуан сделал попытку пошутить, но это получилось у него не так беспечно, как хотелось бы:

– Сеньор, дозвольте хотя бы сменить платье…

– Не стоит. – Дон Аугусто обнажил меч. – Вас переоденут, прежде чем положить в гроб. Что же касается запаха, то он меня не смущает. Именно запах дерьма как нельзя более приличествует самому большому негодяю во всей Севилье, коим вы, сеньор, безусловно, являетесь.

Тогда де Тенорио, не вынимая меча из ножен, принялся объяснять грозному гостю суть происшедшего минувшей ночью, втайне надеясь, что гнев дона Спинелло плавно перейдет на его дражайшую супругу Катарину.

– Дон Аугусто, не горячитесь, – торопливо заговорил дон Хуан, ежесекундно ожидая смертоносного удара. – Да будет вам известно, что ваша жена уже несколько месяцев состоит в любовной связи с рыцарем ордена Калатравы доном Эстебано. Уверяю вас, к моей персоне прекрасная Катарина не питает ровно никаких чувств. Просто я… Я случайно увидел их, когда они предавались любви в мавританской беседке, подле Большой мечети. И поставил об этом в известность донью Катарину. Думал вызвать у нее раскаяние в том, что она изменяет такому достойному сеньору, как вы. Но донья Катарина, видимо, со страху решив, что я намерен ее разоблачить, в качестве платы за соблюдение тайны сама предложила мне свое восхитительное тело. Я был не в силах отказаться – тут, я надеюсь, вы меня понимаете, как мужчина мужчину.

Дон Спинелло смотрел на де Тенорио с нескрываемым презрением:

– Да вы не просто негодяй, сеньор, вы наглец! Впрочем, вы не сообщили мне ничего нового. Я знаю, кто вы такой, дон Хуан. Вы – недостойный сын своего великого отца. Вся Севилья презирает и проклинает вас. Вы как последний мерзавец выслеживаете знатных дам, выслеживаете терпеливо, пока наконец не застанете их в объятиях любовника. Только… Обычный вымогатель требует от женщин денег в обмен на свое молчание, вы же настаиваете на другом – чтобы жертва вашей подлой слежки отдалась вам. Вы жаждете унизить женщину, для вас это многократно слаще подлинной любви. Потому что вы сами с рождения унижены Богом и природой. Взгляните на себя в зеркало!

Повинуясь властному голосу дона Аугусто, дон Хуан глянул в тускло поблескивающее в глубине патио венецианское зеркало. На него смотрел низкорослый, лысеющий человек неопределенного возраста (а ведь ему всего двадцать два!), с угловатыми чертами смуглого лица и выпирающими зубами. Правую бровь и щеку перерезал глубокий шрам, полученный еще в четырнадцатилетнем возрасте.

Дон Аугусто пристально наблюдал за своим врагом, не опуская меча: он был наслышан о коварстве и вероломстве дона Хуана.

– Неужели вы думаете, что я хоть на минуту приревновал к вам свою супругу? – продолжил Спинелло. – Да ни одна женщина, кроме разве что продажной, не согласилась бы добровольно разделить с вами постель. Может быть, и нашлась бы одна, которая из жалости и сострадания к вашему уродству доставила бы вам такую отраду. Но репутация отъявленного мерзавца, которую вы ухитрились заслужить в столь раннем возрасте, исключает для вас даже такой призрачный шанс на счастье.