Дети мёртвых - Эльфрида Елинек

В ГОРАХ, где тишину легко разрывают молнии, этот преходящий ужас, который, в основе своей, порождает не так много, зато многое ломает, — в горах пропали уже несколько человек. Зато появились другие, которых мы не теряли. Но наше дело сторона, и мы можем рассказать лишь то, что коснулось нас походя, а напоследок пнуло.

Без вести пропавшие какое-то время ещё толклись в горных расщелинах — благовоспитанная группа ищущих спасения в соответствии с проспектом, который посмел их содержать, а потом их как корова языком слизнула. То были люди, отпускники, которые везде совали свой нос и всем мозолили глаза, поэтому было удивительно, что они вдруг пропали. Для животных существует привязь, а для людей — правила: в один прекрасный день эти люди не объявились в гостинице, а жаль, тут уже привыкли их обслуживать. А они больше не трогают свою еду, и кого теперь должны трогать здешние красоты, если их больше нет? Кто забрал их из природы, их второй родины? Образованный сидит в себе, качается, как в транспорте, но стоит ему захотеть отдохнуть, как его уже не удержать. Он хватается за ближнего, а это как раз ближайший способ превратить в противоположность всё, что было для него свято: само его существование, разрази его гром! Это наше право. Природа, эта старшая по комнате, вечно заставляет прибираться других. Неужто эти люди сгинули в горах, по покушении.

которое передало их смерти? Неужто нереальное совершило акт зачатия, с которым одновременно простилась жизнь этих пропавших? Церемония, которая затянулась по сей момент?

И духу их не стало. Ещё накануне их ледорубы со звоном чокались друг о друга, а теперь лопаются камни, и изобилие неслыханного, но тем не менее лично пережитого течёт у них по усам и попадает в рот. Взгляните, как ярко вонзаются горы в небесную синь! (Быть природным значит быть восприимчивым!) Местные уроженцы зорки и наделены чувством юмора, в их крови содержится большой процент замешательства. Мы не задумываясь используем этих неотёсанных детин, которым даже печатью денег не втемяшешь, какое пиво и шнапс нам подавать. Каждый день приходится заказывать заново, и каждый разговор идёт надвое: с одной стороны, это вкусно, с другой стороны — вредно для здоровья. Скала гудит от верхолазных крючьев, но она и мину не покривит, которая у неё, как уже говорилось в нашей специальной передаче, взорвалась ещё за несколько часов до того. Гора уже снова ластится, как кошечка, присмирев, — внимание, ложись, сейчас начнётся предстоящий текст. Он ускользает из ваших рук, но ничего, меня доведёт до конца кто-нибудь другой, горный проводник, не вы!

Вдруг, совершенно бесцельно, вернулось прошлое, его невозможно любить. Ну почему сейчас? Мы его только что послали в супермаркет, там есть заменители человеческих частей, а оно снова тут как тут. А нам ему и дать-то нечего, нет мелочи. И надо сначала подчистить в холодильнике запасы старой памяти, куда мы их отложили и забыли. На что мы жалуемся? Что обжалуем? Даже фруктовым деревьям приходится сносить, что у них отнимают! Но теперь, когда заграница временами кормится у нас, нам надо напрягаться. Кажется, оно споткнулось, не дойдя до цели, и сокрушилось, прошлое; погода опять к нему сурова, а тут, увы, оно ещё и с пути сбилось и опять промахнулось мимо цели. Я решительно заграждаю мою сегодняшнюю стезю и даю ей новое имя, пока её ещё не обожгло этим острым, горячим опытом. Рискнём ли мы переселиться в то лицо, что появилось перед нами из тумана? Или нас испугает, если прошлое попытается взломать наш замок, бестактное, грубое, без связей, но всё перевязанное повязками, расположится в нашей лучшей комнате, которую мы, естественно, приберегали для себя? Мы были только что в горах; нельзя романтически взирать на вчерашний день, когда он у тебя перед носом, а у тебя нет свободной руки отмежеваться от него: это были не мы! Люди исчезали! Да, здесь, из природы, этого трусливого начальника. Туристы, уж таковы люди, вовсе не знают начал, потому что тут же всё кончают. Зато потом жалеют о конце. Я предоставлю для этого случай. Эта страна всегда держалась тише воды, ниже травы, то есть имела выдержку, — она сперва как следует исследует людей, коль уж они летят в парашу. Ландшафт у неё такой сложный, что тут трудно ходить прямым путём. Приходится считаться с собственными силами, поскольку дорога — за счёт того, что она часто идёт в гору, а потом с горы, — оказывается длиннее, чем рассчитывал. Иные жители смешно позируют фотографу, они не понимают сами, что говорят, да их никто и не слушает. Нам тут судья не нужен — так здесь судачат. Иногда наши младшие вечно-юные поют австро-поп, которым они разглаживают нам морщины, нажитые из-за них. У меня бумаги не хватит, чтобы от них оттереться. Чу, открывается скала! Вильдбах тоже открывается нам. Ужасно. Ах, радио, лучшее австр. радио, я забыла, что, даже если пропадают люди, ты-то остаёшься и пребудешь, пока наши неукротимые горные потоки во весь опор несутся по порогам и камням. Вот снова льётся грязная вода, которая когда-то чистая текла в водопроводе. Она себя не узнаёт и не ведает, что это капает из крана. Tfe немногие, допущенные говорить об этом вслух, не имеют будущего, потому что срок их правления скоро истекает. Что делать! Все хотят остаться, да не могут.

Когда людям плохо с самими собой или с соседями по столу, их лучше забрать, за большим количеством людей нам, к сожалению, не уследить. Может получиться, что их станет ещё больше, а пока что они затаились в других местах отдыха. Местные к нашим услугам. Они в моих глазах ничего не приобрели и ничего не потеряли. Разве можно кому-то помочь? Кто сорвался в пропасть, куда так и не достал жёлтый луч его фонарика и где он сам не более чем камень, на котором только на мгновение что-то вспыхнет и погаснет, потому что солнце закатилось.

Сельская гостиница—как душа, которую показывают группе^фистов: зачарованная, но не замкнутая, так она инокоэдрся в теле гор и разрушает их характер. Он стар. Раньше более благородные постояльцы оставляли свои отпечатки на лавочках перед домом и на массивных перилах лестниц, теперь обычный люд прикладывается здесь к своим пивным бутылкам. Чуткость и юмор — свойства старой дворняги, которая всё с тем же воодушевлением ждёт конца обеда. Какой ясный отпускной день! И как отшлифован его инструмент—время, которое нас опустошает, создавая между нами связи, которые потом придётся рвать. Скоро мы не сможем выносить другого, кого мы сами же недавно выбрали себе в соседи. Ненастье чёрными лапами хватает Красную стену, но поскольку ему ничего не обламывается, оно принимается за громоотвод на крыше, который, наконец, отводит молнию в землю. Не посредники ли там выступили — промежуточные существа между жизнью и смертью? Все они странники во времени, которые уже выпали из забега на время, поэтому не могут быть классифицированы по олимпийскому разряду. Да достаточно ли глубоки в земле могилы? Ведь мёртвые, по их же собственной воле, измельчены. Разве они могут воссоздать свои тела из пепла? Спокойно, живые здесь молчат! Может, их провели через ворота, пока мы томили наш дух в кипящем жире, которым брызгало на нас от дивных видов со специальных лавочек на обзорных площадках. Иногда мы подбрасывали его вверх и давали ему снова плюхнуться назад, духу. Мы раскрыли себя под натиском бури, этого скорбного воя, который уже исторгся; ведь это самое непосредственное, что нас трогает.

Плоды переспевают и падают, сейчас осень, срываются с черенков, шлёпаются в траву и лопаются — и это после того, как они так долго чванились на дереве. Иногда они попадают прямо на шезлонги, поэтому кто хочет понежиться в такое позднее время года, берёт все риски на себя. Пенсионеры могут теперь позволить себе неспешный отдых, эти бедняги; их часто будит трубный звук портативных приёмников: они бьют в литавры вместе с Райнхардом Фендрихом, не попадают и выпадают из такта. Они нашли природу, и нашли её прекрасной. Природа пуста, но полна самообладания. Мы-то ею обладать не можем — должно быть, это сделал кто-нибудь другой. Мы себя-то не можем взять в руки, когда наше дело уже сделано. Вроде как нас тогда и дома не было. Или у нас не все были дома. Не про нас ли и не про наши ли заботы пишет этот журнал? Должно быть, на нас снизошёл огонь небесный! Кто тут знаменит и принадлежит к считанным единицам? Надо бы поджечь себя вместе с газетными страницами, на которых тебе никогда не появиться, в тёплой печи приезжего, которого ты надеешься заинтересовать своей судьбой на случай прогулки. Там, в трескучем пламени, мы раздуем восхищение нашим спортивным обществом. Собачье дерьмо на наших ботинках не сдалось нам так, как это спортивное общество! Отпуск приводит к тому, что людям приходится терпеть, когда им, ни в чём не повинным, накидывают на шею петлю разговора. Господин или дама, которые попались в эту петлю, останавливаются дрожа. Их бока судорожно вздымаются и опускаются, на них проливается святая, хоть уже и не столь прозрачная вода, и вместе с водой мы выплёскиваем на них и себя. Сидеть на раскалённой полке сауны, каждую секунду желая вскочить, — вот что такое отпуск: истязать собой других. На склоне расступаются деревья. Лошади понесли, прежде чем мы успели заметить, потом — огонь! — горло воспалилось, и вот уже новое знакомство, пустой звук и пустое изображение. Люди эскизно набрасывают линии судьбы своих детей и внуков, пока слой краски не утолщается настолько, что любимые люди вдали не могут больше ни вздохнуть, ни охнуть от масла и краски. Отпуск. Маленький ответ жизни после того, как много месяцев умасливал её, то есть бился, колотился и добавлял щепотку соли.