Круговорот лжи - Нина Бодэн

Так что искусство полно обмана. Разумеется, обманчивой может быть и природа, и даже человек, и все же в искусстве обмана больше. Помните историю о Зевксисе? Нет? Тогда расскажу. (Потерпите, ладно? Надеюсь, со временем я стану хорошим рассказчиком, но пока что это не так.)

Так вот, этот Зевксис жил в Афинах в четвертом веке до Рождества Христова. Он написал гроздь винограда столь мастерски, что прилетели воробьи и стали пытаться клевать ягоды. Довольный Зевксис пригласил другого художника, чтобы тот стал свидетелем удивительной сцены. Однако она не произвела на его соперника, которого звали Паррасием, никакого впечатления. Он не увидел в ошибке воробьев ничего особенного и только проворчал: «Птичьи мозги» (не так ли родилась поговорка?).

Паррасий вернулся домой и задумался. Потом настала его очередь пригласить друга Зевксиса посмотреть картину. Та была скрыта за занавесом. Зевксис попытался отодвинуть его, но, увы, занавес оказался нарисованным. Зевксис, который был то ли глуп, то ли очень добр, то ли попросту подслеповат, восхитился: «Я сумел обмануть всего лишь нескольких воробьев, но ты обманул меня, человека и художника».

Подобно стихотворению Одена, эта древняя легенда имеет некий скрытый смысл. С тех пор как я впервые услышал ее в школе, она неизменно заставляла меня думать об отце.

Я не помню его. Понятия не имею, как он выглядел. У меня нет даже его фотографий. Моя мать оставила его, когда мне не исполнилось и четырех лет. Она редко говорила о нем, а когда все же говорила, то называла его «твой отец», словно моя связь с ним была чем-то вроде ошибки природы и не имела к ней никакого отношения. Все, что мне об этом известно, я знаю от ее сестры, Мод.

Мои отец и мать познакомились в тысяча девятьсот сорок втором году в лондонском дансинг-холле. Он был капитаном «Свободной Франции»[2], она — кокни[3] из Боу, худенькой, хорошенькой, веселой девушкой, работавшей на военной фабрике. Ее родители содержали пивную под названием «Пойманная птичка». Мой отец немного говорил по-английски, но, с точки зрения Мод, знал язык недостаточно хорошо, чтобы определить по акценту социальное положение собеседника (искусство, которое для англичан естественно так же, как умение дышать) и понять, что моей матери, бросившей школу в четырнадцать лет, не хватает интеллекта для светской беседы. «Мейзи была достаточно хороша собой, чтобы не переживать из-за этого, — говорила Мод. — В те времена таких девушек называли «обаяшками». Стоило ей войти в «Пале» субботним вечером, и она покоряла всех мужчин».

Нет никаких доказательств того, что предположение Мод справедливо, но она считает, что мой отец просто не разглядел в моей матери «простушку» (ставлю это слово в кавычки, потому что сейчас, в восьмидесятых годах, им не пользуется никто, даже Мод), иначе не женился бы на ней. Она привела его домой, познакомила с родителями, а потом обвенчалась с ним в приходской церкви Боу. Они отпраздновали свадьбу в Пойманной птичке». Мои дед и бабка были веселыми стариками, они привыкли пробивать себе дорогу локтями, зычно хохотали, а дед не стеснялся на глазах у людей вынимать неудобные вставные челюсти, когда ему нужно было что-то прожевать. (После войны, когда появилась возможность получить бесплатные протезы от Национальной службы здравоохранения, он отказался от них, заявив, что всю жизнь голосовал за консерваторов и не собирается поощрять расточительство нового правительства лейбористов.) Этот добродушный коренастый человек был из тех, на ком держится земля, но отцу достаточно было провести один вечер в его компании, чтобы понять, с кем он породнился. С людьми необразованными, грубоватыми, веселыми и довольными собой.

Конечно, за исключением тети Мод. Она умна, восприимчива и всегда добивается того, к чему стремится. Если для моей матери война обернулась работой на военной фабрике, то тринадцатилетнюю Мод определили на постой к двум интеллигентным старым девам (одна из них была учительницей истории, другая — директором школы), которые облагородили ее язык и манеры и привили честолюбивой девочке желание получить хорошее образование. Она закончила хорошую сельскую школу и женский колледж в Оксфорде. Но французское ухо моего отца было глухо к претензиям неоперившейся Мод на «светскость». Когда он женился, она была для него просто школьницей, младшей сестрой невесты.

Он обладал тем, что Мод назвала бы «родословной». Его отец был контр-адмиралом, гидрографом французского военно-морского флота. У него был дом в Париже и загородные имения. К моменту окончания войны контр-адмирал умер, и от всех его имений остался только маленький виноградник в Провансе. Вино там делали хорошее, но у него не было известной марки вроде «Шато». Когда в сорок пятом году отец вернулся на родину, выяснилось, что доходов от виноградника едва ли хватит на то, чтобы содержать мою мать, меня, его старую матушку, овдовевшую тетку и двух незамужних сестер, которых, по французским обычаям, следовало обеспечить приданым.

Отец взвалил это бремя на свои плечи (и тут я чувствую с ним кровное родство). Он взял ссуду в банке, скупил урожай с другого виноградника и разослал в широкую сеть гостиниц и ресторанов по две бутылки вина: одну со своим, прекрасным, а вторую — с обычной деревенской кислятиной. К ним прилагалось письмо, где получателям предлагалось открыть бутылку и отведать ее содержимое. Если они желали сделать заказ (по баснословно низкой цене), то должны были внести аванс; если же предпочитали ждать доставки товара, то цена возрастала втрое. Предложение было неслыханно выгодным для покупателя и убыточным для продавца, но отец хотел создать имя и репутацию пока еще никому не известному вину, которое вскоре было признано одним из лучших в стране. Потребителям рекомендовалось хранить вторую бутылку непочатой как гарантию качества основной партии вина, которую им вышлют сразу же после получения аванса.

Это было виртуозно. Надежно и просто до гениальности. Примерно половина из тех, кто пробовал хорошее вино, присылали чеки с оплатой заказа и, только получив основную партию товара, обнаруживали, что вино невозможно пить. Однако оно ничем не отличалось от содержимого второй бутылки, хранившейся в резерве. Никакого подлога. Французская полиция выбилась из сил, пытаясь привлечь отца к суду за то, что считалось ужасным уголовным преступлением, но не смогла найти ни одного покупателя, который сохранил бы бутылку с хорошим вином. Каждый, кто открывал первым плохое вино, тут же, не пробуя, с отвращением выбрасывал вторую бутылку. «Думаю, в конце концов твоего отца упекли в тюрьму за какое-то другое преступление», — с огорченным вздохом говорила Мод. Безупречная респектабельность моей тетушки — официального биографа известных политических деятелей, лектора, мирового судьи, непременного члена невообразимого количества уважаемых комитетов и комиссий, а также советника правительства — не мешала ей питать сентиментальные чувства к разбойникам с большой дороги.