Схватка - Александр Ольбик

Арефьев потускнел. Он ощутил безнадежность. Когда жена вышла, он напрямую спросил Камчадалова:

— Что нужно, чтобы ни от кого не зависеть? Ни от миллиардеров, ни от Кастро, ни от депутатов?

— Найдите донора и возьмите от него расписку…

— И что — вы сразу же сделаете мне пересадку?

— Положим в клинику и там сделают. Очередь у нас не потому, что хирурги не успевают делать пересадку, а только потому, что нет протезов.

— Значит, если завтра я вам такой протез представлю…

— Купите на Тишинском рынке? — Камчадалов опустил к тарелке глаза. — Вы, Герман Олегович, не обижайтесь, но ситуация, мягко говоря, в самом деле серьезная. Спрос на протезы опережает предложение…

— Именно куплю! Или вырву из груди какого-нибудь придурка вот этими руками, — Арефьев поднял руки и сделал пальцами такое движение, словно собирался играть на рояле. — Но вы должны мне помочь все оформить надлежащим образом. Что для этого нужно — сертификат?

Хозяин поднялся и подошел к бару. Откуда-то из-за бутылок с напитками вытащил продолговатый конверт и, возвратившись, положил его на стол.

— Надеюсь, этого хватит, чтобы с вашими консультантами решить мою проблему положительно. Сколько по-вашему может стоить почка?

— Если от бомжа — пару бутылок водки, у безработного, который готов продать себя по частям, можно сторговать за полторы-три тысячи долларов…На международном рынке за почку возьмут не менее ста тысяч долларов…Однако наши наблюдения говорят о том, что люди со своими органами расстаются крайне редко. Может, один из ста тысяч…

— Будем этого одного искать, — Арефьев подвинул конверт ближе к Камчадалову. — Берите, у меня нет больше терпежа сносить эту боль…

Когда они вышли на улицу, Арефьев подошел к водителю голубого «мерседеса» и угостил его сигаретой. Машина подала багажником в открытые ворота и вскоре вместе с гостем выехала на улицу.

Глава вторая.

Злату он застал в спальне. Она стояла возле трюмо и вытирала глаза. Он обнял ее, прижал к себе.

— Что сказал врач? — спросила женщина.

— Взял, но ничего нового не сказал.

И Арефьев передал ей разговор с доктором.

В половине седьмого охрана доложила, что у ворот просит о встрече пастух Раздрыкин. Обычно он приносит бидончик козьего молока и оставляет его охране. Но это по утрам. В другое время Арефьев вряд ли бы дал согласие на такой необязательный визит, однако, пребывая в хандре, он коротко бросил:

— Впустите его во двор, я сейчас спущусь.

С каким-то внутренним противоречием он шел на встречу с этим немного странным козьим хозяином. Безработный, здоровенный, лет сорока человек, целыми днями болтался со своим стадом в окрестностях Опалихи. И всякий мог видеть следы выпаса парнокопытных — повсеместно обглоданные кусты сирени и акаций.

Петр был одет в брезентовую, до белизны выгоревшую безрукавку, с большими кнопками на груди. Штаны тоже полинявшие и вытертые до дыр. На босых ногах, давно просящие каши, кеды. Из одной из них торчал большой, с пожелтевшим ногтем, палец. У него красное от загара лицо, живые зелено-янтарные глаза.

— Заходи, — пригласил гостя Арефьев и повел его за собой.

Они обогнули дом и вошли в тень раскинувшихся кустов жасмина, среди которых притаилась беседка с разноцветными стеклами. Когда они уселись за ромбовидный стол, Раздрыкин положил на него газету «Пульс Опалихи» — разворотом к Арефьеву.

— Смотрите, Герман Олегович, как они меня кинули мордой в грязь.

Арефьев не без интереса прочитал, на три колонки, крупный заголовок: «И у нас есть свои зоофилы?». Материал сопровождала обильная подборка фотографий, на которых был изображен сам пастух и его стадо. Среди животных особенно выделялась коза Табуретка — старая, с большими рогами и молочным выменем. И по мере того как Арефьев вчитывался в текст и вглядывался в снимки, глаза его хищно сужались, на щеках заходили желваки.

— Тебя, Петро, действительно грязно кинули, — тихо проговорил Арефьев. — Но в чем правда?

— Да какая к черту правда, Герман Олегович! Тут одна черная клевета. Смотрите, что мерзавцы придумали… Журналист задает вопрос сексопатологу, затем председателю комиссии по охране животных и даже директору зоопарка, дескать, как они смотрят на такой экземпляр, как я?

— Успокойся, парень, я не суд и не следователь. Если ты ко мне пришел, говори — да или нет. Все! Я жду…

— Клянусь детьми, нет, нет и нет! Я же пятерых детишек настругал, зачем же мне еще козы?

— А кто этот прокуда, с чьей подачи написано все это дерьмо? Получается, что как будто кто-то лично видел, как ты трахал козу Табуретку?

— Вот в том-то и дело — кто он? Я пошел в редакцию, но мне эта курва, редакторша, сказала, что не может назвать источник, поскольку по закону она не обязана этого делать. Значит, меня можно прилюдно полоскать в позоре, а назвать гада, который меня до смерти опоганил, нельзя. Как я буду смотреть детям в глаза? И как они пойдут в школу?

Крупные слезы полились по загорелым, рано проморщининым щекам Раздрыкина.

— Хорошо, Петро, а чем, собственно, я могу тебе помочь? — у Арефьева даже боль в спине поубавилась. Он подумал о пистолете в столе.

— Если можете, одолжите мне деньжат, я пойду с ними судиться. После такой рекламы я теперь не смогу продавать молоко. Все соседи враз отказались, а я ведь за счет этого только и перебивался…

— Я, разумеется, тебе дам денег, но ты, Петро, должен сказать всю правду.

— Да какая, к хрену, правда! — пастух явно заводился.

— Подожди, парень, не штампуй ахинею. Я тебя о другом спрашиваю: из-за чего они тебя так облажали? Ведь без причины ничего не бывает. Верно?

— Хорошо, скажу, — Раздрыкин нервно отстегивал и застегивал кнопку на безрукавке. — Во время выборов нашего мэра я создал комитет…Ну, какой там комитет, одна видимость…Собралось нас шесть мужиков и решили мы этого каплуна прокатить…

— Кого конкретно?

— Нынешнего мэра, жириновца, наобещавшего сделать из Опалихи новые Васюки. И став мэром, тут же, за бесценок, продал лесопилку, но и этого ему показалось мало. Ввел местные тарифы на электроэнергию, газ, словом, как следует прижал свой электорат…А мы ведь людей предупреждали.

— Значит, тоже попортили ему крови?

— Да с него, как с гуся вода. Такого злопамятного питона я еще в своей жизни не встречал. Вот он меня с помощью этой профурсетки из редакции живьем на шампур и насадил.

Арефьев, задумчиво глядя куда-то за стены беседки, равнодушно изрек: «Не прищеми да не будешь прищемлен». Он вытащил из кармана мобильный телефон и набрал номер.

— Злата, я с Петром в беседке. Возьми мой портмоне…кажется, я его на рояле оставил, и принеси его сюда…И прихвати что-нибудь выпить…

Когда Злата пришла, Арефьев отсчитал 500 долларов и протянул их Раздрыкину, однако пастух наотрез отказался брать деньги. Они ему показались «слишком большими». И только после того, как пропустил рюмку-другую водки, с оговорками, положил доллары в карман затрапезной безрукавки. Подняв кулак, он с чувством проговорил:

— Теперь я этих сволочей обязательно посажу на скамью подсудимых…

— Э, нет, Петро, — голос Арефьева налился металлом, — деньги, которые я тебе дал, отнеси не продажному суду, а потрать на детей и жену. А все остальное я отрихтую сам. Иди и утром возвращайся с молоком, оно мне очень нравится.

Раздрыкин засуетился, не зная как выказать хозяину благодарность.

— Да я те, Герман Олегович, чего хочешь сделаю. Ты меня так подвыручил, что я теперь могу послать их всех на хутор бабочек ловить…

— Я устал, иди и об этой ерунде больше не думай.

Пастух тем не менее не унимался:

— И главное, что мерзавцы придумали…Дескать, и великие люди от этого…как его, зоофильства тоже не были застрахованы. Например, Петр Ильич Чайковский или этот французский актер… забыл фамилию…И что бойцы Чингисхана в поход брали овец, чтобы вдали от жен было с кем заниматься сексом. Б-р-р, — Петр пьяно передернулся и до боли сжал челюсти…

После того, как проводил до ворот пастуха, Арефьев вернулся в беседку и долго сидел в одиночестве. Солнечные лучи, проникая через кусты и разноцветные стекла беседки, создавали вокруг прихотливые узоры. На душе было отрадно и вместе с тем неспокойно. И он понимал, откуда исходит тревога: от четкого ощущения, что в один прекрасный день все истечет в никуда.

Боль, словно колючая проволока, накручивалась и накручивалась на позвонки. Отдавала в правую лопатку, стреляла в пах, крутилась штопором внутри тела.

Он глянул на часы — приближался обед и пора уже делать укол морфия. Но когда он собрался уходить, на столе засигналила трубка мобильного телефона. Звонили из его офиса, помощник Голощеков. И сначала он его не узнал — так изменился голос и так невнятны были слова помощника.

— Да прекрати ты, наконец, валять дурака! — Арефьева кольнуло предчувствие беды. — Говори внятно, как я тебя учил…