Королевский дуб - Энн Риверс Сиддонс

А началось все в небольшом белом каркасном домике на юго-востоке Атланты, который моя мать упорно называла „бунгало" (на самом деле это и было бунгало, хотя мама и говорила о нем так, как говорят о своем жилище Ньюпорты, называя громадные летние особняки „коттеджами", а я ненавидела подобное лицемерие). Потом непреходящая усталость длилась годами, до самой смерти отца, после кончины которого мы будто сразу оказались в холодном и враждебном безмолвии.

С Тиш Гриффин мы жили в одной комнате общежития в течение всех четырех лет, проведенных в университете Эмори в Атланте. Она изучала тогда психологию и утверждала, что я живу как будто не по своей воле, а сверяю поведение с Писанием, пытаясь во что бы то ни стало освободиться от власти отца.

Мой отец… Похожий на быка, приземистый, громогласный черноволосый грен, державший небольшую бакалейную лавку в рабочем районе Атланты. Семья обосновалась там еще до моего рождения и жила до дня его смерти.

Отец пил и этим позорил нас. Во всяком случае, так утверждала мама. Она повторяла одно и то же несчетное количество раз и наконец заставила меня, шестилетнюю девочку, поверить в это. И в самом деле, его поздние возвращения домой из кафе Кирквуда, спотыкающаяся походка, непонятное мычание, его внезапные вспышки гнева, то, как его шатало, когда он приходил к обеду, — всего этого было достаточно, чтобы унизить набожную и чопорную женщину, каковой была моя мать, и меня, робкого и воспитанного ребенка. Прекрасно помню, как деревенела спина и горели щеки от мучительного стыда за отца, когда одноклассники дразнили меня и смеялись надо мной.

Но я также помню, что любила папу. Помню тот мощный, вызывающий слабость в коленях прилив удовольствия от полной безопасности, которую я ощущала от запаха его мягких, высушенных на солнце сорочек и горько-сладкого аромата одеколона. И приступы смеха, которые, как пузырьки от лимонада, вырывались из груди, когда он громко, неуклюже дурачился, брал меня на руки и подбрасывал над головой.

Несмотря на свой невысокий рост, отец был очень сильным человеком, с мощной грудной клеткой и стальными мускулами. Я ощущала скрытую гордость от того, что эта мужественность и сила принадлежат мне. Этот современный Дедал, этот минотавр среди людей был именно моим, он принадлежал только мне, мне, маленькой девочке, у которой больше ничего не было в этом мире. Я казалась незаметной и почти бестелесной среди окружающих, но в громадных, покрытых черной шерстью руках Пано Андропулиса я становилась иной, такой же яркой и блистающей, как Венера на ночном зимнем небе.

К тому времени, когда я стала достаточно взрослой, чтобы понимать, что поведение отца беспутно и возмутительно, и так же, как мама, ожесточиться и страдать от стыда, моя боль была куда больше материнской, ведь в глубине души жила еще безнадежная и беспомощная любовь; в душе же матери остался только холодный гнев. Я вообще не уверена, любила ли она когда-нибудь отца.

— Это классический эскапизм[2] — сказала мне однажды Тиш. Мы, второкурсницы, апрельским вечером сидели на кроватях в своей комнате и рассказывали о наших свиданиях, а из открытого окна доносился запах распустившейся мимозы.

Вот уже несколько месяцев я встречалась с соседом по комнате Чарли, друга Тиш. Оба юноши учились на первом курсе Медицинской школы Эмори. Тиш общалась с Чарли так давно, что их свадьба, намеченная на следующий день после получения им диплома, была делом решенным и уже не занимала наше внимание.

Но я повстречала Криса Колхауна лишь тогда, когда бывшего соседа Чарли выгнали из школы и Крис поселился на его место в маленькой квартирке на авеню Понс де Леон. В тот весенний вечер после трех-четырех непривычных для меня кружек пива в заведении „Мо и Джо" я заявила Тиш, что вышла бы замуж за Криса Колхауна не раздумывая, сделай он мне предложение. Но, даже если бы он не захотел официального брака, я готова просто жить с ним в любом месте, какое он выберет, включая и огромные подвалы дома из серого камня на Хабершем-роуд, что принадлежал роду Колхаунов.

Это означало, что я полностью отдалась Крису Сибли Колхауну и пиву, а мое заявление, особенно относительно сожительства, было только одной из первых весточек катящихся 70-х на Юге Америки. Пока еще в Эмори мы находились в более-менее безопасном отдалении от сексуальной революции и феминистских движений 60-х годов.

А Хабершем-роуд, хотя до нее не более четырех миль, была отдалена от Кирквуда на миры, галактики и вселенные. Я только однажды побывала в доме Криса на большом званом вечере, который его родители устраивали в начале весны. Мама же, насколько мне известно, или вообще не бывала к западу от Пичтри-роуд и к северу от Медицинского центра, или проезжала мимо на автобусе. В любом случае расстояние до той части города измерялось чем-то большим, чем мили.

— Это стремление освободиться, — убеждала меня Тиш, при этом рот ее был набит печеньем, — бежать от папочки как можно скорее и как можно дальше. Пусть он наглотается пыли, гоняясь за тобой. А что может быть дальше, чем Крис Колхаун и Хабершем-роуд?

Я замолчала на некоторое время, как это часто делала в беседах с Тиш, раздумывая, права она или нет. И хотя знания по психологии, которые она получила за два года обучения, были весьма поверхностны, в отношении меня она не ошибалась, это предвидение было результатом настоящей привязанности. Тиш любила и хорошо понимала меня, а это было свойственно очень немногим людям, я-то знаю.

За два года мы стали роднее иных сестер. Наши вкусы в отношении одежды, причесок, косметики, наши стремления и сердечные привязанности были очень схожи. Обе были умны, сообразительны, свободны от предрассудков, искушены в острословии, но вся эта болтовня казалась нам смешной и наивной, а свои достоинства мы усердно прятали под маской хорошо воспитанных южных скромниц, с презрением и иронией относящихся ко всем, кто не разделял потрепанных идеалов 60-х годов, идеалов мира, любви и служения обществу.

Но, несмотря на все это, мы очень отличались друг от друга. В своей скорлупе я была совершенно одинока. В душе зияла бездонная пропасть, в которой даже мне самой легко было исчезнуть без следа. Тиш, наоборот, удобно устроилась в своей раковине, и, казалось, ее „я" там было больше, чем самой Тиш.

Моя подруга происходила из большой знатной семьи города Мейкона, штат Джорджия. Это были поколения людей, живших в любви и с сознанием собственного достоинства. Поэтому даже в самых абсурдных заявлениях Тиш звучала значительность и уверенность в себе.

— Мне кажется, ты говоришь чушь, — произнесла я, смакуя слова. Вместо „чушь" Тиш бы сказала „дерьмо", и это получилось бы естественнее, чем назвать себя по имени. — Почему это я должна бежать от отца? Почему я не могу бежать просто к Крису? Любая женщина, если она в здравом уме, сделала бы то же самое.