Немирный атом Чернобыля - Константин Чечеров

По воспоминаниям В.А. Легасова, первые измерения температуры реактора проводил Е.П. Рязанцев. 1 мая с вертолета Евгений Петрович опускал в шахту реактора изготовленную в ИАЭ термопару на кабеле длиной 200 м, натягиваемым свинцовым грузом внизу для того, чтобы быть уверенным, что термопара попадает туда, куда нужно. Как рассказывал Евгений Петрович, термопара показала ~ 300 °C (температура теплоносителя в контуре ~ 280 °C). Точность измерения термопарой, как он считал, была ± 10 °C. Видимо, эти результаты чем-то не удовлетворяли дирекцию института. При температуре воздуха примерно 35 °C температура 300± 10 °C была как бы немалой, но ведь предполагали плавление активной зоны, а для плавления конструкционных материалов 300 °C маловато. В это самое время (в первых числах мая) служба внешней разведки Минобороны раздобыла американский шпионский (он так назывался) дистанционный инфракрасный фотосканирующий термометр PS-1000 ("The Heat Spy Photo-Scan Infrared Thermometer"). В.А. Легасов считал, что надо попытаться с помощью фотосканирующего термометра определить температуру реактора сверху, с вертолета, так как прибор позволял проводить измерения на расстоянии до 600 м. Замечательно, что к нему мог быть пристыкован фотоаппарат POLAROID, позволяющий сразу фиксировать распределение температур в плоскости сканирования непосредственно на изображении объекта исследования. Можно было пристыковать к термометру и плечевую видеокамеру и фиксировать бесчисленное количество графиков распределения температур. Однако оставался важный вопрос, на который в дирекции никто не мог дать определенного ответа: в каких радиационных полях предстояло работать прибору? То, что люди могут работать в любых полях, как бы не вызывало сомнений, это подразумевалось. А прибор? Решили провести его испытания в новых горячих камерах Отдела радиационного материаловедения — кобальтовый источник уже был смонтирован, его можно было поднимать и опускать, но камеры были еще совершенно чистыми, в них можно было, не опасаясь испачкаться, влезать и быстро устанавливать оборудование не с помощью манипуляторов, а просто руками. В одну из новых горячих камер я натаскал свинцовых кирпичей, сложил из них домик и стал смотреть, при какой толщине свинцовой защиты и каком радиационном фоне показания прибора еще можно понимать. Работу в горячей камере и измерения помогали делать А.Н. Киселев и М.С. Костяков, а видеосъемку графиков распределения температуры — Н.Н. Кузнецов и его сотрудники. Это были простые испытания: прибор нацелен на источник тепла, к нему присоединена видеокамера, которая фиксировала график распределения температуры в плоскости сканирования, и этот график можно наблюдать на мониторе вне горячей камеры. При перемещении кобальтового источника в зависимости от расстояния и геометрии свинцовой защиты картинка менялась до полной невозможности распознавания изображения. Зато было экспериментально установлено, при какой активности источника ионизирующего излучения и толщине свинцовой защиты можно получать с помощью этого прибора удовлетворительную информацию о температуре источника тепла. Таким образом, мы с Н.Н. Кузнецовым определились, как можно работать с прибором в полях до 240–260 Р/ч. Конечно, если защиту увеличить, то можно работать и в более сильных полях, но ведь тащить-то все это "счастье" в руках должен я сам.

Прибор с защитой весил больше 25 кг, и надо было решать, как с ним работать с вертолета. Может быть, закрепить весь комплекс непосредственно на внешних конструкциях вертолета? С Н.Н. Кузнецовым и вертолетным конструктором И.А. Эрлихом поехали в Жуковский примериться к работе на борту. Чего только не предполагалось тогда крепить к внешним подвескам! Но как при этом контролировать работу аппаратуры, как знать, что она "видит"? Значит, на борт надо устанавливать и монитор. При этом надо иметь в виду, что желающих загрузить вертолет своим оборудованием было предостаточно. А как управлять жестко закрепленным прибором? Мы отказались от жесткого крепления прибора, решили, что работать буду мобильно, удерживая прибор в руках: я предполагал, что смогу минут за 15–20 справиться с задачей, ориентируясь на аварийную дозу примерно в 75 бэр, и дня через два смогу вернуться домой. Б.Б. Чайванов, имевший большой опыт командировочной работы, сказал, что оформлять командировку надо не менее чем на неделю — мало ли как сложатся обстоятельства, и он был прав, командировка затянулась.

Действуем наощупь

С освинцованным прибором в полиэтиленовом мешке добрался до Чернобыля. Мешок тяжелый, из рук выскальзывает. Тащу его по Чернобылю, а там у каждого дома лежат рулоны листового свинца всевозможной толщины — смешно: приехал в Тулу со своим самоваром, но переделать уже ничего было нельзя.

В конце мая прошла информация, будто удалось подключиться к штатной системе контроля реактора, к одному из датчиков температуры, и он якобы показал, что температура металлоконструкции, на которой выложена графитовая кладка реактора, около 48 °C. Если цел датчик, значит, он не испытал разрушительного перегрева и целы кабельные линии. Неужели реактор цел? Осмотр и видеосъемки с вертолета свидетельствовали: реактор разворочан невообразимо. Неужели это только сверху? Что же, ничего не плавилось, не горело?

Наконец, я со своим американским термометром полетел над блоком. Все, кто был тем летом в Чернобыле, помнят, какая стояла жара: каждый день градусов 35 по Цельсию. Поверхность здания нагрета солнцем — точно 35 °C. А в шахте реактора только 24 °C. Вертолет заходит с разных сторон, я пытаюсь нацелиться на шахту реактора как можно вертикальнее, чтобы заглянуть в нее поглубже, — все те же 24 °C. Я рассчитывал на другой результат. В то время, думаю, всем казалось естественным предположение, что в шахте реактора идет процесс плавления, и я сам, разглядывая вертолетные видеосъемки, сделанные другими, был уверен, что вижу просто булькающий расплав в глубине реактора! А тут 24 °C. Что делать? Может, ночью, когда здание остынет, на каком-то тепловом контрасте удастся нащупать более горячие точки?

Звоню в штаб Министерства обороны (в Чернобыле в то время было тринадцать штабов различных министерств и ведомств СССР и Украины), генерал-майор, командир вертолетчиков говорит: "Заходи, объясни, что нужно". Вхожу в здание штаба МО, а там часовой с автоматом смотрит на мой пропуск и говорит: "У вас нет шифра для прохода в штаб, да и пропуск уже просрочен". Ну, думаю, если сейчас начать писать заявки, собирать согласующие подписи, пройдет минимум дня два-три, но не будет же часовой стрелять в меня в коридоре, где десятки офицеров? И метнулся в коридор. Не стал стрелять! Я к генерал-майору. Да, говорит, можно лететь ночью, но ему должен дать разрешение генерал-лейтенант. Иду на второй этаж к генерал-лейтенанту. Да, говорит, могут наши летчики лететь ночью, но разрешение должен дать генерал-полковник. Иду на третий этаж, к генерал-полковнику. А тут еще один часовой с автоматом. Теперь, точно, расстреляют. На мое счастье выходит майор — адъютант генерал-полковника. Объяснились. Он пошел в кабинет начальника, потом зовет меня. Генерал-полковник подтвердил, что ночные полеты только с его разрешения. Разрешил. Позвонил генерал-лейтенанту. Генерал-лейтенант позвонил генерал-майору. С генерал-майором решили, когда лететь.

Теперь надо как-то выйти из штаба мимо часового с автоматом (это не по четвертому блоку бегать — там-то не стреляют!) Смотрю из-за угла: а мой часовой сменился. Это плюс. Жду, когда группа офицеров будет выходить на обед, я с ними, но и этот часовой заводит старую песню: "У вас нет шифра для прохода в штаб МО, да и пропуск уже просрочен, как вы сюда попали?" Думаю, Господи, ну, не будешь же ты стрелять по офицерам, идущим в сторону здания Правительственной комиссии! И бегом в кучу офицеров. Этот тоже стрелять не стал.

Лечу ночью, вернее, на рассвете — хочется же что-то видеть. Действительно, здание остыло — температура поверхности градусов 14–15 °C. А в шахте реактора больше 24-х намерять не удается. Вот так! Но таков зафиксированный экспериментальный факт. Перешли к измерениям внутри 4-го блока — может быть, удастся нащупать что-то погорячее поближе к шахте реактора? И опять тоже самое: железобетонные стены там имели температуру 15–17 °C — солнце прогревало лишь внешнюю поверхность строительных конструкций, а внутри только электрические щитки чуть теплее. Может, прибор не работает? Проверить просто: навожу на лицо человека — будьте любезны, 36,5-37 °C. Значит, прибор работает исправно. Но нащупать источники тепла не можем! В таком случае больше надежд на информативность радиационной и визуальной разведки. Этой работой руководил В.Д. Письменный. Руководил, координировал и сам шел каждый день на обследование помещений. А это 7-10 бэр в день. По моим оценкам, он взял тогда примерно 140 бэр. Мы искали топливо. Искали расплавы свинца. Расплавы вертолетной засыпки. И не находили. Радиационный фон в тысячи Р/ч фиксировали на всех подступах к шахте реактора — и снизу, и сверху, и сбоку, а что-то материальное, видимое, что можно было бы счесть топливом, — не находили.