Тары-бары - Владимир Плешаков

– Привет участникам автородео! – тут же среагировал Хуан.

– Не ори, рыбу распугаешь, – проворчал Костик, уже вполне добродушно. Природа все-таки. Располагает.

Тут начались все эти рыбацкие дела, когда все знают, что делать, каждый что-то достает, разворачивает, все сосредоточены, приятно возбуждены, один я как олух стою. Чувствую, праздник жизни мимо меня проходит. Аркадий глянул на меня, кажется, все понял и говорит:

– А ты чего как неприкаянный? Вон котелок возьми, надо чайку пока поставить.

– Да, сходи ума наберись! – почти хором сказали Костик с Хуаном, и все по-доброму засмеялись. Я понял, что это их старая и непременная шутка. Во всех компаниях или в семьях есть такая обязательная, можно сказать ритуальная шутка, которую все знают наизусть (кроме новичков, естественно), и тем не менее все смеются каждый раз, когда кто-нибудь ее произносит. А для самого новичка это еще и инициация – пошутили, посмеялись, считай, принят в банду.

Я, принятый в банду, пошел к берегу, присел на корточки, окунул котелок, да так и замер. От красоты. Вот бы какой-нибудь Пришвин описал! Помню, в школе на диктантах постоянно писали отрывки из Пришвина, и всегда это были описания природы. Тогда казалось это скучным, а сейчас вдруг вспомнил и пожалел, что не смогу так описать, чтоб захватило дух, как захватили его у меня. И ведь, стыдно признаться, как школу закончил, так о Пришвине и не вспоминал, ни одной книги его не прочитал. Даже и названия не знаю ни одного! Культурный человек, почти интеллигенция, ээх… В общем, уголок природы был великолепный: речка Ум здесь изгибалась довольно круто, и противоположный берег казался островом, а наш – берегом озера. Всюду кустарник подходил к самой воде, и только на «нашем» месте вода намыла песок, и получился этакий пляжик. И купаться удобно, и рыбачить. Наверное.

Ну, вот такой из меня Пришвин. «Уголок природы был великолепный». Ужас! Вот такая же история была с Шишкиным. Тоже воспринимался как обязательный к изучению, как часть школьной программы, а не как художник. Ну, мишки в лесу. Ну, сосна посреди поля. То ли дело – бой Пересвета с Челубеем! Часами можно рассматривать, столько там всяких деталей, и как все выписано: и оружие, и развевающиеся бороды, и блестящие глаза. Ух! Или где казаки пишут письмо. Или последний день Помпеи. А пейзажи… Кому они нужны? Мне казалось в детстве, что они для того только и нужны, чтоб сначала художники учились, овладевали мастерством, тренировались на пейзажах, а потом уж приступали к серьезным работам – батальным, массовым картинам. Только некоторые так и не посерьезнели, как Шишкин например, так всю жизнь и рисовал елки-палки.

И вот поехали мы с Ленкой в Киев к дальней родне. Старались меньше бывать в тесной квартирке, чтоб не надоедать, потому целыми днями совершали экскурсии – по городу, по ботаническому саду, по музеям всевозможным. Благо, в Киеве уж есть, что посмотреть. Но я о Шишкине. Музей русского искусства, так, по-моему, называется. И там выставлен Шишкин. В полный рост, что называется. Это вам не фантики от конфет «Мишки в лесу». Именно их я первыми и увидел. Вообще-то «Утро в сосновом лесу» называется. Увидел и остолбенел. Ведь вроде с детства не то, что знакомая картинка, а буквально оскомину набившая. И вдруг такое! Особенно этот свет, сквозь хвою пробивающийся! Я аж запах почувствовал. До такой степени все живое! Но дело даже не в этом. Конечно, реализм поражает, и мастерство. И то, что подойдешь поближе – мазня сплошная, мозаика бессмысленная. Отойдешь – и вот снова лес появляется, деревья ветром слегка колышутся, на траве солнечные пятна горят. Но, говорю, дело даже не в этом. Я вдруг понял, зачем пейзажи, почему Шишкин их писал и писал. Я прямо увидел, как вот он идет по лесу, поднимается на какую-нибудь горку, и тут перед ним открывается такой вид, что дыхание перехватывает от красоты, от Совершенства. И никого нет рядом, чтоб толкнуть в плечо и сказать: Смотри! И чтоб тот, другой, тоже ахнул, да так и замерли бы оба, пораженные увиденным. Ну вот один он гулял! И что делать? Кого локтем толкнуть? Вот тут-то и проявляется настоящий Художник. Он бежит домой, достает краски, и вот это свое Ахх! не одному какому-то попутчику передает, а всему человечеству. Толкает нас локтем, чтоб мы в восторге замерли и смотрели завороженно. А мы, дураки, это чудо на конфетных фантиках печатаем, и чудо всякое пропадает. И зачем, спрашивается, Шишкин старался…

Все это я к тому, что не дано мне таланта вот так же передать ту красоту, что на речке Ум я увидел. Так уж не буду и стараться. А то только хуже сделаю.

* * *

Сколько я так сидел с котелком, погружённым в воду? Но тут сверху появились Аркадий с Костиком:

– Вот он сидит, смотрите, сидит себе на Уме!

Новый каламбур пришелся кстати, все захохотали. Я понял, что у них тут негласное такое соревнование, какие еще шутки можно придумать, обыграв название речки. Надо будет тоже что-нибудь сообразить.

Я поднялся наверх, Хуан перехватил у меня котелок и подвесил его на палочке над уже разведенным костром. Они тут время не теряли. Интересно, а они понимают, какая красотища перед ними?

Говорю: Слушайте, какое место тут красивое!

Аркадий кивает, Евгений Петрович (или не Петрович?) тихонько говорит: Это да. Костик хлопает меня по плечу: А мы в плохие места не ездим, братан! Хуан хворосту подкладывает и говорит: Ты потом еще вдоль пройди, вон туда, там такой заливчик есть, с деревом… И Евгений-как-его опять вздыхает: это да…

И мне вдруг так хорошо становится, что не выразить! От того, что вот мужики все такие разные: Аркадий вечный скептик, Костик толстокожий вроде бы, Хуан хамоват, хотя не так прост, как хочет казаться, Евгений этот без отчества, сколько его знаю, он за все время едва ли десять фраз сказал. Кстати, еще Хряп какой-то должен был поехать? Видно, сорвалось. Но я отвлекся, при чем тут этот Хряп? Ни при чем он тут! Я что говорю? Вот мужики такие вроде все, без сантиментов, что ли. Реальные такие, на земле. Я расчувствовался, пейзажем залюбовался, а когда они сверху подошли, мне как-то неловко стало. Будто я тут не совсем уместен со своими пейзажными переживаниями. Мужики на рыбалку приехали, делом занимаются, а интеллигенция гнилая ахает и охает. Это с одной стороны так получается, вроде как они правильные, а я неправильный. А с другой – наоборот. Ведь природа вечна, а мы мураши на ней, ползаем, суетимся, царями природы себя возомнили, а надо остановиться, вспомнить, что мы и кто мы, и позабыв гордыню природе поразиться и удивиться. И тут получается, что я вроде как правильный, а они вот такие приземленные – неправильные. И вдруг выясняется, что нет никакого Я и Они, нет правых и неправых, что все мы похожи, и какие бы ни были разные, а перед лицом Природы и Красоты все едины, и все замираем в почтении, просто иногда смущаемся этого и скрываем за маской грубости, деловитости…

И мне даже неловко стало от этого моего ощущения: вот, мол, есть такие вот они, а есть вот этакий я. Глупости! Все мы человеки. И вот от этого мне и стало так хорошо, прямо каким-то светом будто наполнился.

Впрочем, все это секунду продолжалось, а я вон как расписался. Это зря. Сам я ужас как не люблю, когда авторы начинают обычные слова с заглавных букв писать: Жизнь, Счастье. А сам только что кричал: Природа, Красота! Просто бывают такие моменты, когда слов недостаточно, и воздуха недостаточно, и кажется, тебя не поймут, если не кричать во весь голос. А люди, на самом деле, которые нечто подобное переживали (а это почти все), все прекрасно поймут не только без крика и высокопарности, но и вообще без слов. Так что, если вы все поняли и так, считайте, что двух предыдущих абзацев просто нет. Хотите, вычеркните их.

* * *

Началась собственно рыбалка. Так я это понимаю. Сели люди, поставили удочки на рогатки, замерли и на воду глядят. Тут, видимо, тоже дело вовсе не в рыбе, а в этом вот молчании и сосредоточенности. Буддисты-монахи для этого даже удочки не используют. Просто сядут и сидят, молчат. И смотрят не в реку, а в себя. Тем более, что согласно их учению, вся жизнь и есть река.

Но я, как видно, не дорос до буддизма. И даже до обычной рыбалки. Подсел тоже на бережку на раскладном стульчике, посидел. Нога затекла. Потом шея. Встал, потянулся. Опять посидел. И решил прогуляться. Камеру свою, мыльницу, прихватить.

Куда там мне советовали пройти, где заливчик с деревом? И я, стараясь не шуметь и не привлекать к себе внимание настоящих буддистов-рыбаков, поднялся к лагерю, пошерудил костер, взял зачем-то палку, которой двигал дрова, и пошел прогуляться.

Поднялся чуть выше лагеря, там оказалось поле. То ли пшеницы, то ли ржи. А может и овсяное. Стыдобище! До чего мы, городские жители дошли! Рожь от овса отличить не можем. Да что злаки! Вот дерево стоит у самой воды живописное. А я ведь и не знаю, ива это или ветла какая-нибудь. Так и говорим: «дерево». И вроде ведь ботаника была в школе. Да только я кроме корней стержневых и мочковатых ничего не помню. Ах ну да, еще пестик и тычинки, конечно! И чего мы, спрашивается, изучали год или больше? Или взять ту же школьную астрономию. Помню, что мы учились какие-то параллаксы вычислять. Для чего? А просто названий созвездий не знаем. Ну Медведицу да Кассиопею найду на небе. А как стороны света определить или время? Вот бы чему на астрономии учить – тому, что в Средневековье каждый мальчишка знал. А то получается прогресс наизнанку. Человечество вроде бы знает все больше и больше, а человек отдельный – все меньше.