Рудимент - Алина Андреевна Чайка

«Вероятно, хорошо сдал экзамены…» – думал тогда Осип Прохорович. А о чем же мечтал этот студент на самом деле? Может он мечтал о хижине у моря, а может мечтал быть космонавтом, но о таком ведь глупо думать для взрослого человека, верно? А может запрещать себе мечтать о таком ещё глупее?

«Когда ты мечтаешь, ты живёшь жизнью другого человека» – пронёсся в памяти октябрь 44‑го с хороводами жухлых листьев на опустевших улицах, когда ещё не Осип Прохорович, а всего лишь Оська- чумазый мальчишка в нелепом тулупе прятался в руинах, шёл у обозов бесконечно бредущих куда–то людей, такой маленький, несуразный, беспомощный, но живущий, а не существующий, с лицом, что можно узнать из сотен, со взглядом, что буквально светился среди толпы потерянных, безумных и отчаявшихся.

– Мечтать- не хотеть, хотеть- не мечтать. Если мы о чем–то мечтаем, это не значит, будто бы мы хотим, чтобы это сбылось.

– Взрослые вообще не мечтают, это нелепо и несерьёзно, вот товарищ Сталин не мечтает, – прозвучало то ли как вопрос, то ли как утверждение, с неопределённой дрожью в голосе.

– Ты чего! Нас же ещё в школе учили, что он мечтает о благоденствии и счастье для всех трудящихся.

– Если он об этом мечтает, значит он этого не хочет или этого никогда не будет?

– Может быть. Только никому об этом не говори.

Осип Прохорович ужинал, через мутное стекло виднелся переезд, среди давно погасших фонарей и кромешной тьмы светился только один фонарь, словно один в толпе, в толпе потерянных, безумных, отчаявшихся. Крохотное помещение каморки полностью передавало характер обитателя: скромный уют в сочетании с практичностью, педантичный порядок, а если что–то и было на первый взгляд небрежно, то оно так и задумывалось на благо хозяина, не иначе. Раньше, ещё лет 15 назад у путевого обходчика был сменщик, но позже пошли сокращения, и Осип Прохорович остался один, а его вахта из двух недель к двум превратилась в четыре к нулю. Когда–то тут и пассажирская станция была, кассирша Феклуша неторопливо делала свою работу, в свободное время то и дело беря в белые пухлые ручки спицы, был и дворник, Осипу он показался нелюдимым, молчаливым, оказалось, контуженый, немой.

В молодости Ветлугин любил в свободное время брать и уезжать куда–то далеко–далеко, без цели, без планов, слушать разговоры людей и быть в их размеренной жизни немым наблюдателем, изучать чужие личности и судьбы, как книгу, при этом оставаясь в стороне от всего, но когда годы дали о себе знать, и ему было не так легко преодолевать большие расстояния, постоянные людские разговоры стали его утомлять, превращались в голове в несвязную вялую кашу, назойливый шум, ибо все, что он слышал, повторялось, как заевшая пластинка. Тысячи лиц пестрили, оживая в памяти, тревожа усталый старческий ум.

В редкие и короткие отлучки он поручал свою обитель Семёну Афанасьевичу, мужичку из местных, с которым Осип был знаком уже больше сорока лет. Семён Афанасьевич был человеком простым, сам считал себя дураком, причём откровенно и искренне, поэтому, чувствуя свою несостоятельность, предпочитал молчать, чтобы не превратиться из просто дурака в полнейшего олуха. Осипа Прохоровича же он считал человеком умным, едва ли не гением, во многом благодаря умению последнего обосабливаться и делать нужные вещи в нужное время. Осознанно или нет, но Осип Прохорович не совершал глупостей, даже когда очень хотел. Это был редкий пример человека, имеющего ключ к счастью- гармонию разума и сердца, способность не прятаться от правды.

– Ну тебе бы профессором быть, Оська! – в очередной раз восклицал Семён Афанасьевич, когда Осип Прохорович помогал тому с кроссвордом или выручал в житейских нелепицах.

– Если бы я был профессором, – повторял из раза в раз Осип Прохорович- то я бы был самым несчастным профессором на всем белом свете.

– Какое тут несчастье? Не вразумею, – щурился Семён, – деньги, – мужичок тут обычно загибал пальцы, – слава, власть как никак…

– А зачем?

– Деньги, ну чтобы… – на этом моменте Семён всегда мешкал, и во второй, и в пятый, и в десятый раз, как завязывал этот разговор.

– Деньги- ради денег, власть- ради власти, толку, если я не свободен буду в том, что делать и чего желать, слава- тысячи глаз, тысячи злых языков. Мне другая воля писана, другое счастье.

Солнце почти село. Путевой обходчик стоял у своей будки и смотрел на дрожащие огоньки далёких деревень, на слабо качающиеся деревья рядом стоящего лесочка, ветви которых уже покрывались почками.

«Дзинь» – раздалось вдалеке, тревожа покой. Осип Прохорович не всю жизнь его слышал. Этот звон не сопровождал его, он иногда раздавался где–то далеко, бил набатом в крупных городах, но нет, по пятам, как за многими, за стариком он не ходил.

Совсем скоро деревья зазеленеют, пышные развалистые ветви окутают дорогу, словно бы готовясь её поглотить. Осип Прохорович стоял у входа в лес. Путевой обходчик любил эти тенистые безлюдные тропки, в свободное время часто пилил упавшие деревья, собирал пивные банки рядом с дорожками из одной деревни в другую. «Ближе»– это шептали ветви, качаясь на ветру. Лес был готов забрать старика, сделать своей частью, как и местную железную дорогу. Жалел ли хоть о чем–нибудь в своей жизни этот старик? Может о том, что кильку по акции не купил или в валюту не вложился? Глупости, нет, он ни о чем не жалел.

Все ближе и ближе звенели цепи. Осип Прохорович слышал их уже на протяжении года. Все громче и громче. Теперь даже клокотание громадных товарных составов не заглушало этого звона.

Наступил новый день. Несмотря на ясное небо и на редкость яркое для ранней весны солнце, было очень темно, словно глаза накрыты платком. Местный почтальон разносил почту раз в неделю, вот он заглянул к Осипу Прохоровичу и после недолгой беседы о всяких мелочах вручил ему конверт и поспешил скрыться. Путевой обходчик присел на скамью у будки, распечатал конверт. «…В связи с прекращением функционирования…», «…в целях улучшения качества…», «…ввиду обострившегося кризиса…», «…в течение месяца». «Дзинь–дзинь–дзинь» – оглушало, голова шла кругом, руки и ноги становились тяжёлыми.

Уже к обеду старик трясся в прокуренном «пазике». Звон уже не глушил, но был постоянным. Мир словно бы стал больше, а все вокруг очень далёким, нет, это сам Осип Прохорович стал меньше.

В центральном офисе горел неуютный белый свет, отовсюду слышались телефонные разговоры и нескончаемое «дзинь–дзинь–дзинь»…

– Марк Михайлович готов принять вас, – сказала утомлённым голосом секретарша с неискренней кривозубой улыбкой.

В кабинете было очень душно. Среди дешёвой светлой мебели невпопад стоял огромный стол из тёмного массива, за которым сидел тучный мужчина с бегающими глазами и огромным крестиком на золотой