День рождения женщины средних лет - Александр Кабаков

Так, конечно, и вышло. Он стал распаковывать сумку, а я пока проскочила в спальню и прямо чуть не завопила от радости: это ж надо такое счастье, что я вчера утром постель так и не прибрала, так что получается, как будто я с нее только что встала, спеша по важным хозяйственным делам, а что морда зеленая и под глазами мешки, так это от грустного одиночества без мужа, который уже неделю сидит в Питере со своей дурацкой выставкой, всё выгружает да расставляет своих идолов, а томящуюся жену бросил в полном одиночестве, притом что и дочка, увы, уже второй месяц совершенствует язык в лондонской школе, вот беда.

Женя тем временем приходит в спальню, глядит, естественно, с интересом на кровать и протягивает мне подарок. Как и следовало ожидать, из антиквариата, в этом-то он понимает, потому всегда и дарит цацки, а не тряпки или духи. А любимые мои «Мажи нуар» я себе сама, считается, покупаю с халтурки какой-нибудь. Кольцо на этот раз он где-то добыл потрясающее, сразу видно, что старой работы, но в отличном состоянии, огромная бирюза и такая простая оправа – закачаешься.

Ну и полезли мы, понятное дело, сразу в койку, какой там завтрак, какое умывание, он только успел одежду содрать.

Вот тут я уже серьезно чуть не попалась. Настолько я от него как-то отвыкла за последнее время, настолько отделилась, что совершенно забыла старомодность его шестидесятническую, пуританство, и только он ко мне повалился, как я автоматическим движением нырнула вниз, прильнула, обхватила, втянула, языком обвела – и вспомнила. Боже мой, он же меня сейчас убьет, шлюху! А что теперь делать? Не бросать же, не извиняться же – ой, прости, я всё перепутала, это стандартное начало не для тебя... Но и на этот раз вроде повезло, он даже как-то умилился, и я поняла: считает, что баба дала себе волю, сильно соскучившись. Ну и понемногу, потихоньку исправилась, улеглась смирно, ножки вытянула, глазки закрыла – а он, как всегда, от послушной этой позы, от девичества, неопытности как бы, озверел, заскрипел зубами так, что того гляди посыплется дорогая металлокерамика, но звука не издал, не крикнул, считая это мужчины недостойным, только забило его, будто током, да в очередной раз затрещала выламываемая его все еще мощными руками каменотеса спинка кровати.

Лучше б орал, чем вот так сдерживаться. После инфаркта всё же.

И что удивительно: лежу я себе тихонько, зажмурившись, думаю, конечно, о нехорошем – ну что, если сейчас ему сказать, как я ночь провела, да дополнить тем, как другие проводила здесь же, на многострадальном этом румынском ложе, когда не было в Москве доброго Бори с ключиком и когда не боялась неожиданного возвращения дорогого мужа, да вспомнить еще кое-что из дневных часов, кресла, столы, затоптанные ковры с брошенными на них плащами, шубами, пиджаками, да сравнить с его бесхитростностью хотя бы Витенькин беспредел или, к примеру, как мы Игоря Михайловича женитьбу отметили – что бы, интересно, было? И думаю, конечно же, что удивительно грязная я всё же шлюха и что рано или поздно вылезет всё или хотя бы кое-что, и тогда только с моста, с любимого моего старого метромоста, если туда еще можно забраться, в ноябрьскую воду, уже берущуюся поверх черноты матовым стеколышком льда, плохо только, что потом всплывешь безобразная, вздутая и полуразвалившаяся. Между тем, размышляя о таких приятных вещах, я чувствую, что дело-то идет своим чередом: намокаю, намокаю, теку, растекаюсь, совсем вся вытекаю, и вот... вместе... вместе... вместе.

Другие из кожи вон лезут, а вместе – только с ним, с моим старичком торопливым и неумелым. С любимым, что ли?

Господи, думаю я, ну что же это за жизнь такая, почему все начинается с простого и легкого счастья, с легко заливаемой жажды, но не успеешь оглянуться, как ты уже увязла и он увяз, отношения, бессмысленная и неутолимая тяга, и чем чаще встречи, тем все глубже проникаем друг в друга, и еще чаще необходимость, как наркотик, как выпивка, и еще тяжелее, а назад уже не повернешь, правильно сказал Витюша мой, глядя однажды задумчиво на вечный центр его притяжения ко мне: вот в школе у нас были такие чернильницы-непроливайки, один раз нальешь туда чернил и уж не выльешь, сколько ни переворачивай, вот и отсюда мне уже не вырваться. Я вспомнила эти белые фарфоровые чернильницы с голубыми цветочками по бокам, которые таскала в школу старшая моя сестра, и засмеялась: а я, знаешь, одну такую чернильницу просто разбила, раскокала, всё и вылилось со стола, представляешь, на Иркин парадный белый фартук, атласный.

Бред.

Теперь мы идем с Женей за припасами к вечеру, потому что в театре наверняка уже собрались отмечать, тем более что дата у меня круглая, значит, набьются все и уже подарки приготовлены или даже большой общий подарок, а может, вспомнят традицию, устроят капустник, поэтому хорошо, что я сегодня не занята на сцене, можно будет прийти к концу антракта и все накрыть в нашем буфете, а со своей выпивкой получится не так и дорого. Женя, спрашиваю я, как ты думаешь, кроме водки надо что-нибудь брать? Воды возьмешь в буфете, говорит рассудительный Женя, и все, а водки надо взять пару литровых «Смирновской» для начала, а дальше и наш «Кристалл» пойдет, и так все нажрутся. День разошелся, холодно, но удивительно для осени московской сухо, и настроение могло бы прекрасное быть, как утром, когда возвращалась домой, но почему-то до того погано на душе, что сил нет, а Женя загружает из окошка ларька бутылки в сумку на колесах, предусмотрительно им прихваченную, я смотрю на него и совсем уже не люблю этого сильно немолодого, довольно нескладного, хотя вполне прилично одетого и рослого мужика, но что-то в нем не так, вот и воротник плаща завернулся, ну почему ты никогда в зеркало не посмотришь, прежде чем на улицу выйти?

Странно. Мы с ним живем восемнадцать лет, родили и вырастили дочь, дважды доходило до согласованного развода, не считая более мелких неприятностей, а всё же живем, и доживем, видно, до смерти чьей-нибудь – долго, счастливо и в один день, как же! – и всегда измены мои, так мне, по крайней мере, казалось, были чисто постельными, так уж я, тварь, устроена, а дружба, мне казалось, наша не страдала, а вот в последнее-то время все оказалось наоборот... Прикипаю то к одному, то к другому, кажется, не отдерешь, жить не могу и в койке бешусь, но возвращаюсь к нему и за минуту кончаю без всяких хитростей, а оденемся – и чужие люди, говорить не о чем, раздражает его нелепость, простоватость, некрасота, отсутствие позы, лоска, светскости, скуповатость. Хотя с деньгами сейчас, конечно, так себе, и еще этот Танькин Лондон... Да, всё, идем домой, ни о чем я не думаю, отстань.

Такое зло, такое бешенство на меня напало, просто ужас. Металась по дому, собирала сумки на вечер, швыряла все, что под руку попадало, куда придется, и при этом, если уж честно, была довольна собой, потому что собиралась толково, швыряла так, что всё ложилось точно на место, двигалась ловко. Жива актриса, жива притворщица и кривляка, жива. Волосенки подкрасила, будь они неладны, за неделю сантиметра два седины вылезло. Пока сохнут, масочку на рожу. Взяла миску с кипятком, пилки, пошла в спальню – люблю сесть в кровати, ноги под одеяло сунуть, а руки в порядок приводить не спеша.

Но как увидела эту проклятую постель, затылком моим продавленную подушку, одеяло, почти сброшенное на пол его ногами, одежду навалом, вперемешку носки его с моими лифчиком и трусами, а тут и сам Женечка является в халате и предлагает, мой заботливый, кофейку сварить, пока я красоту завершаю, – ну, зашлась я от проклятой своей злобы. Нет, спасибо, я кофе сейчас не хочу. Нет, спасибо. Я сама потом сварю, спасибо. Подлейшим своим тоном, с как бы скрываемым, а на самом деле демонстрируемым раздражением, почти ненавистью. Женька мой несчастный так и вылетел из комнаты, кофемолкой на кухне загрохотал и одновременно телевизор там включил – обиделся.

А я тем временем набрала номер, послушала раздраженное «Говорите! Да говорите же!» и до того, как он должен был рявкнуть «Ну, перезвоните, вас не слышно!» и бросить трубку, быстро сказала: «Подъезжай к нашему углу ровно через час» – и бросила трубку сама. Конечно, был риск, но раз он повторял «говорите, говорите», значит, ситуацию контролировал и видел, что жена параллельно не слушает. А у меня на кухне всё телевизор орет.

Тут длинный звонок – Танька из Лондона, помнит. Мамочка, хэппи бёздэй ту ю, я тебя люблю, скучаю ужасно, ты не представляешь, какие они зануды, ребята только о футболе и мотоциклах, а девчонки вообще амебы, особенно в воскресенье тоска, в последнее ездили в Брайтон, оттуда даже, говорят, Францию видно, целую, мамочка, с днем рождения...

Боже, Танюра.

Будет как я.

Ужас.

«Проводить тебя?» – Женя вышел в прихожую уже окончательно разобиженный, и жалко мне его стало ужасно, специально человек ехал любимую жену поздравить, а жена, шалава, нахамила да и отвалила. Но жалеть уже было некогда. «За мной из театра машина придет, шофер донести поможет, – ответила я самым ледяным тоном, чтобы даже и не подумал до угла тащиться, но все же в щечку чмокнула, как сто лет заведено, и добавила чуть мягче: – А я отвезу сумки и через пару часов вернусь, будем собираться». Он только вздохнул чуть заметно.