Прямой контакт - Велиханов Никита

— Слушаю, — сказал он в трубку.

— И, что характерно, давно слушаешь, — ответил майор Борисов.

Ничего хорошего это не предвещало — звонок начальства подчиненному во время законного отпуска всегда подозрителен. Но Виталий, гоня прочь нехорошие предчувствия, не отрывал глаз от Катенькиных прелестей и, разговаривая, посылал девушке воздушные поцелуи.

— Слушай, Виталий Юрьевич. У меня к тебе очень важное дело, только ты не обижайся.

— Командировка, — подавил горький стон Ларькин.

— Угадал. Собирайся и приезжай прямо сейчас. Адрес, я надеюсь, за три дня ты не забыл.

— За два, Юрий Николаич!

— Ну, тем более, помнишь!

Добром ларькинское баловство кончиться не могло: один из его воздушных поцелуев прозвучал вслух в опасной близости от трубки.

— Чем ты там занимаешься? — с подозрением спросил майор.

— Отпуском!

— Ага, понятно. Отпуск придется отложить. Короче, вылезай из кровати и приезжай. Я жду.

Вот так всегда. На самом интересном месте! Виталий со вздохом положил трубку.

— Опять служба? — сердито спросила Катенька.

— Ты же знаешь, у нас в МЧС отпуск — понятие растяжимое. Похоже...

— Стянули твой отпуск, — проницательно сказала девушка и, заводясь, спросила: — А как же Сочи?

— Может, мы ещё успеем...

— Никогда не выйду за тебя замуж, — решительно сказала Катенька. Ларькин притворно-горько вздохнул. — Уже уходишь? Подожди, вместе пойдем.

— Да поспи ещё...

— Не хочу. Одна, без мужика, в чужой квартире... Да к тому же неуютной.

Да, квартирка, которую Ларькин совсем недавно получил здесь, в Выхино, была ещё не обустроена. Оставляла простор для фантазий на тему, как классно здесь когда-нибудь станет. А пока... голые стены. Впрочем, как сказал бы Большаков, это даже эротично.

Но зато у Ларькина был кондиционер, купленный по случаю на деньги, вырученные от продажи старого автомобиля, он тихонечко, но очень эффективно жужжал, создавая вокруг себя приятную прохладу. Виталий очень заскучал по нему, выйдя на улицу.

Лето для жителей большого города, наверное, самое неуютное время. Нормальному человеку, во всем ищущему золотую середину и мечтающему о вечной (в смысле — погоды) весне с температурными колебаниями в пределах 20—25°С, холодными зимами помогают достичь комфортной для организма температуры теплое пальто, тесные и оттого «надышанные» салоны общественного транспорта, заветные пятьдесят граммов, принимаемые как до, так и после выхода на улицу. В конце концов, и парниковый эффект, несмотря на всю свою вредоносность, также способствует некоторому согреванию замерзающих граждан. Летом же изнывающему от жары человеку в большом городе деться некуда: куда ни глянь — толпы распаренно-взмокших горожан так и норовят прижаться поплотнее в автобусе, выкрадывая прямо из-под носа последний глоток свежего воздуха, оккупируют все лавочки в тенистых скверах и выстраиваются в дикие очереди перед лотками, с мороженым и газировкой.

Душным летом у жителя большого города, не желающего быть заживо изжаренным в этой высотно-каменной печке, есть только два выхода: кондиционер или отпуск — желательно с выездом в места с более благоприятными климатическими условиями.

Еще час назад капитан чувствовал себя самым счастливым человеком на земле. У него было и то, и другое. Третий день отпуска, впереди было как минимум две недели ничегонеделания, а в кармане брюк лежала пара заветных билетов. Они с Катенькой намеревались поехать сначала в Сочи, а оттуда в Батуми. В общем, о таких состояниях и стечениях обстоятельств обычно говорят: жизнь прекрасна и удивительна.

О том состоянии, в котором он находился сейчас, говорят коротко: облом. Теперь у него остался только кондиционер.

Витрины отражали красавца мужчину в самом расцвете лет, рост за метр девяносто, косая сажень в плечах, лоб высокий, глаза ясные и добротой светятся...

Так вот ты какой, товарищ Ларькин! И ведь что особенно ценит в тебе начальство? То, что ты прекрасно умеешь косить под дурачка.

Э-эх! Что ж я маленький-то не сдох? Красавец мужчина скорчил гнусную рожицу и, украдкой обернувшись, показал Виталию язык.

Ступив на эскалатор метро, капитан придал своим мыслям величественный пафос и решил, что эти ступени становятся границей между его капризно-ленивым отпускным состоянием и работой. А в том, что работа начинается, сомневаться не приходилось.

R.

Виталию Ларькину было тридцать лет — золотое время, когда и голова уже на полную работает, и с мышцами ещё все в порядке. И с тем, и с другим у Ларькина, слава Богу, всё было о'кей. Хотя справедливости ради нужно отметить, что так было далеко не всегда. Детство Виталия было омрачено изрядным количеством лишних килограммов, оседающих, как правило, в нижней части тела, и неизвестно откуда регулярно появляющимися прыщами всех цветов и размеров. Двенадцатилетний Ларькин был подростком-переростком с массой разнообразных комплексов и постоянно грустными глазами, смотрящими куда-то внутрь.

Учился он всегда хорошо, даже слишком хорошо: в тот период его жизни отличные оценки были для него единственным способом удовлетворить свое самолюбие. А самолюбие было — да ещё какое! Просто до поры до времени оно дремало, убаюкиваемое постоянным чтением всяких книжек, уводивших Ларькина от серой, неуютной повседневности, и поглощением в процессе этого чтения пончиков, конфет и прочих вкусностей в неимоверных количествах. Пробуждение произошло резко и болезненно.

Виталик учится в шестом классе. Отсидев в родной школе положенные пять уроков плюс классный час, он возвращается домой, предвкушая навернуть большую тарелку пельменей и уединиться в своей комнате с книжкой Конан Дойла в руках. Завтра воскресенье, и значит, можно не ложиться спать в десять часов, как того обычно требует мама, а почитать подольше. Благостное течение ларькинских мыслей нарушает чей-то грубый толчок в спину.

— Эй, ты, пельмень с ушами! Деньги гони! — Виталик растерянно оборачивается и утыкается глазами в широченную грудь какого-то детины, нахально рассматривающего Ларькина с ног до головы и смачно сплевывающего при этом в сторону.

Позади детины стоят, переминаясь с ноги на ногу и постоянно сплевывая (бешенство, что ли, у них?), ещё несколько таких же, только помельче. Стараясь подражать этой неведомой пока для себя манере общения, Виталик придает своему телу такую же расхлябанную нахальность и выдыхает прямо в лицо детине:

— А больше тебе ничего не надо?

Детина, явно не ожидавший такой борзости, на мгновение теряет дар речи, потом подходит к Виталию вплотную и шепчет ему в самое лицо, обдавая запахом дешевого портвейна и нечищеных зубов:

— Ты у меня сейчас, паскуда, не только деньги, но и пальтишко отдашь. Голым домой побежишь!

— Ещё чего! Пошел на фиг, козёл!

В следующую секунду Виталий получает короткий и сильный удар в живот, задыхается, опускается на колени и получает ещё один удар — уже ботинком в лицо.

— Это кто козёл? Да я ж тебя, сучонок, по стенке размажу! Деньги, говорю, гони.

Денег у Виталика — тридцать копеек. Зажав три гривенника в кулаке, он лежит на мокром асфальте в позе эмбриона и, крепко сцепив зубы, как Павлик Морозов, старается мужественно переносить истязания. Главное — не заплакать. Детина наклоняется к нему, выламывает руку, разгибает пытающиеся сопротивляться ларькинские пальцы и, разочарованно матюкнувшись, ссыпает мелочь себе в карман. Потом Виталика ещё пару раз пинают — впрочем, уже не сильно, а так, чтоб не повадно впредь было, стаскивают с него уже мокрое и грязное пальто — и оставляют, наконец, в покое.

Виталику не больно — выплеснувшийся адреналин заглушает боль. Ему хочется умереть от собственного бессилия, от униженности. Бредя по направлению к родному дому, он представляет себе, как догоняет сейчас обидчика и лупит, лупит его по нахальной физиономии.

На следующий день Виталик, с огромным синяком цвета переспевшей сливы, распространившимся на половину лица, идет в ближайшую спортивную школу записываться в секцию бокса.