Полтора часа дороги - Владимир Амлинский

— Ну, как вам в наших краях? — сказал я.

— Никак... Я их еще не знаю, — сказала она.

— Ничего, привыкнете... Здесь, конечно, не Москва, — продолжал я.

Она с удивлением посмотрела на меня.

— Я догадываюсь, что здесь не Москва.

— Зато здесь край удивительной красоты, — неуверенно сказал я и затих.

Население автобуса словно бы сжилось с дорогой. Разговоры шли всплесками: то умолкнут, то вдруг вспыхнет смех, то рокочет чей-то басовитый голос.

Румяный старик давно уже разделался с арбузом и приступил к яблоку. Металлические блестящие зубы с хрустом пронзали белую яблочную плоть. Яблоко сочилось свежей яблочной кровью — белыми капельками. Старик сидел близко от меня. Я слышал запах яблока и видел эти большие неровные, грубо сработанные зубы. Зубы-мечи.

— Тем, что я ем это яблоко, — раздумчиво сказал старик, — я обязан современной технике. Нынче техника и не того достигла!

Женщина засмеялась. Я давно не видел такой улыбки. Такой женской улыбки. У женщины были зеленые, чуть продолговатые усталые глаза, гордый рот, коротко стриженые рыжеватые волосы. Но главное — эта улыбка.

«Все-таки я дубина, — сказал я себе. — Таскаюсь один, все в партии переженились, а я чего-то жду, медлю... боюсь потерять свою свободу. Все чего-то жду... А может быть, это и есть моя судьба? Но я дубина. Я дубина-старожил, который по-человечески даже не может поговорить со своей судьбой. Здорово я, видно, задубел. Или это Сашка испортил мне настроение? А, впрочем, никакая она не судьба, вот сойдет на следующей остановке, и привет... Хватит фантазировать».

— У нас в совхозе вчера коровы объелись коноплей, — говорил старик. — Вот история!.. — Глаза у старика были хитрые, щеки румяные, гладкие, он хрустел своим яблоком и, казалось, притворялся стариком, играл роль старика.

А у ребят-дорожников были свои дела. Они все говорили: «К нам в горем привезли новый путеукладчик, у нас в гореме строят стадион».

Что за странный горем... Какой-то «Бахчиса­райский фонтан». Я уже пять лет работал здесь, во толком не мог понять, что же такое горем. И вдруг я сострил, обращаясь к девушке:

— Будьте осторожны, не попадите в здешний горем.

— А вы служите в гореме? — серьезно сказала она.

— Нет, что вы... Я даже не знаю, что это такое. Как расшифровать ваш горем, ребята? — громко спросил я.

— Головная ремонтная колонна, — весело крикнули они.

— Только-то и всего! — сказал я.

— Не так уж мало, — засмеялись они.

Я повернулся к своей спутнице и хотел на «волне» горема продолжить разговор, сделать его легким, дружески непринужденным. И вдруг Сашка остановил машину. Вошел худой, очень высокий человек. В автобусе зажгли свет, и я рассмотрел его лицо. Оно было землисто-бледным, вытянутым и, если бы не брови, могло показаться унылым... Но они перечеркнули все и стали главным на этом лице — мощно и яростно прорисованные, прекрасные мужские брови. А под ними поблескивали небольшие серые глаза, твердо и ясно смотревшие на людей.

Человек был хром. Натруженная, худая рука впилась в перекладину костыля. Я его никогда не видел, но сразу узнал. Узнал по рассказам... Это был Егоров, контролер здешних дорог, инвалид войны. Здесь трудно быть контролером... Впрочем, Егоров наведывался редко. Недаром же я никогда не встречался с ним.

Он не играл в тайну, как некоторые контролеры, что сидят вместе с пассажирами и до поры, времени прячут свой значок. А потом неожиданно: «Что у вас на проезд?» Нет, он вошел, таясь, не пряча значок. Он не ставил никому ловушек. Кто не взял билета, мог еще спастись, мог уплатить сполна за весь проезд... Он работал тихо, молча рассматривал билеты, молча отдавал. Двигался он легко, привычно управляя своим костылем.

Почему-то всегда, когда ко мне подходил контролер, мне казалось, что я провинился и забыл взять билет (хотя в самом деле билет был). Но когда подходил он, этого чувства не было. Однако я пошутил, обращаясь к своей соседке:

— Сейчас он вас схватит...

Егоров приближался к нам... Вот он проверил мой билет, потом ее. И вдруг, будто я в воду глядел:

— А вы куда едете? — спросил Егоров.

— До Бюйрека, — сказала она.

— Вы здесь впервой, что ли?..

— Да. Первый раз.

— А платили сколько?

— Рубль тридцать, кажется, — сказала она.

— Платили правильно, — ухмыльнувшись, сказал контролер. — До Бюйрека именно рубль тридцать. Знакомое дело.

Он повернулся и молча, чуть покачиваясь, быстро переставляя костыль, пошел на Сашку. Именно на Сашку, а не к Сашке. Я понимал, что ничего не будет, просто он потребует объяснений, но он шел не к Сашке, а на Сашку, как идут для того, чтобы поквитаться с человеком.

Она не понимала, в чем дело. Ну уж я-то понимал. Слава богу, я ездил здесь пять лет и знал повадки местных шоферов. Но лучше меня их знал Егоров... Вот оно, отмщение... Сашка, кажется, влип.

— Сейчас он получит, — тихо сказал я.

— За что? — с жалостью и недоумением спросила она.

— За все, — сказал я.

Егоров подошел к Сашке.

— Ну, так как? — угрюмо сказал он. — Опять начал!

Сашка помолчал минуту, а потом, не краснея, не виляя, с ходу принял бой.

— Куда она едет, знаешь? — спокойно сказал он.

— Знаю, — ответил Егоров.

— Сколько билет стоит, знаешь?

— Знаю, — ответил Егоров.

— Сколько? — весело сверкнув глазами, сказал Сашка.

— Рубль тридцать!—ответил Егоров.

— А сколько я взял, знаешь?

— Знаю. Рубль тридцать, — спокойно сказал Егоров.

Сашка уже взял разгон для наступления. Он не боялся. Он был нахален и крепок.

— Ну, так что ты меня хватаешь, что ты мне рейс сбиваешь?..

— А ты до какого ей билет оторвал, Федоров (я впервые услышал, как Сашку звали по фамилии)? — сказал контролер. — До разъезда. А разницу куда?.. В карман, не так ли? А что за это бывает, знаешь? — спросил он Сашкиным тоном.

Так, так, умница, дави Сашку!

— Я другое знаю, — твердо сказал Сашка.— Я ее на дороге взял. Я ее вообще мог везти так, тез бумажки. Я не обязан. Она случайная. И ты меня к стенке не прижимай. Понял?

— Не понял, — сказал Егоров. — Поясни мне, дорогой товарищ.

— А то я тебе скажу, что один ты у нас на дороге такой правдолюбец. Другие полегче живут и на пустяки внимания не обращают. И у нас с ними дружба, а с тобой дружбы быть не может, так как ты пустяка человеку не прощаешь.

— Из-за таких пустяков человек себя теряет... Задешево себя продаешь, понял?

— Иди-иди своей дорогой, — сказал Сашка. И улыбнулся. Я знал эту хулиганскую, мрачную, взвинченную улыбку. Сашка словно склабился. — Не учи меня жизни, проповедник.

И вдруг я увидел, как серое лицо контролера становится вдруг странно пунцовым, как опускаются эти непримиримые мощные брови, как наливается железом, тяжелым, колючим железом его немолодой, хрипловатый голос.

— Я тебя учить буду, пацан ты паршивый. Я тебя учить буду и ремнем пороть. Я на тебя все права имею... Я костылем тебя лупить буду. А если не научу, то вышвырну тебя, как отраву степную, чтоб траву не портил. Из общества человеческого тебя вышвырну!

Он рассердился, спокойный Егоров. Он, видно, крепко рассердился.

И Сашка занервничал. Он передернул плечами, покатил огрызок папиросы из одного конца губ в другой.

— Ладно, — устало, с какой-то неожиданной горькой покорностью сказал он. — Мне на роду написано битому быть... Так уж пошло, поехало... Составляй протокол.

Но Егоров будто не слышал его. Он что-то быстро пометил в мятой своей книжке, потом посмотрел на Сашку и сказал уже другим, спокойным и официальным голосом:

— Следуй рейсом... К этому мы еще вернемся. Будь осторожен у Джуры. Три машины сели.

Он спускался с подножки, осторожно переставляя костыль. Кто-то из горемовских двинулся, чтобы помочь, но он отстранил и сошел сам.

И я увидел, как он шел в темноте по земле, из которой прыгали желтые, яйцевидные круги фар, шел мимо жидкого березняка в степь, шел нелегко, напряженно, вдавливая костыль в землю, очень высокий стареющий человек... Мы обогнали его, и он остался позади.

В автобусе было тихо, всех вдруг словно сморило, и только румяный старик, довольно причмокивая, говорил:

— Вон какой пожилой, а дотошный. — И вдруг без видимой связи добавил: — Партейный, наверно.

И горемовские ребята уверенно подтвердили: конечно, партийный!

А я молчал и раздумывал. Я был доволен, но не в полную меру. Что-то было такое в ответах Сашки, что мешало радоваться... В этих быстрых драчливых ответах слышались, как ни странно, какая-то неуверенность и тоска.

И вдруг моя соседка повернулась ко мне и сказала:

— Ну что, вы рады?..

— Нет, я не рад, — тихо сказал я.

В нашем почти скрытом, странном поединке с Сашкой и в момент, когда Егоров прижал Сашку к стене, она была с ним, с Сашкой.

Я так и не понял, почему это произошло. Может, каким-то неуловимым и безошибочным женским чутьем она поняла в Сашке что-то такое, чего не мог понять я... А Сашка хотя и не оборачивался назад, но то и дело искоса посматривал в свое зеркальце. Он следил за ней, он видел ее. И, наверное, своей широкой наглой спиной он чувствовал ее расположение к себе.