Спасаясь от войны, или Закрытые небеса - Ольга Макарова

Я уже было снова занялся детскими каракулями, как заметил, что в коридоре, обхватив руками коленки, сидит женщина. Она была еще не старая, но уже совсем седая. Странно, что я не мог припомнить ее имени, хотя примерно 99 % жителей (как мне казалось) уже знал.

Не сиди на полу, сестрица, сказал я ей, здесь холодно, и ты запросто простудишься.

Я протянул ей руку и помог встать. Она спросила, тот ли я психолог, которого она ищет. А я как обычно в своем ответе упомянул, что окончил только первый курс… Она ответила, что это ей все равно, и я — ее последняя надежда.

Эту странную женщину звали Магдалена. Но можно просто Лена, сказала она.

Лена совсем замерзла. Я налил ей горячий кофе, который еще остался в моем термосе, и принес из комнаты одеяло.

На вопрос, почему же она не зашла сразу, Лена не знала, что ответить. Наверное, она была в таком состоянии, когда человек настолько уходит в себя, что совершает странные поступки. Думаю, если бы я закончил и второй курс, я бы знал, как это состояние называется и что с ним делать…

У меня есть дочь, сказала Лена. Моя мама просила назвать ее в свою честь, и я назвала ее Генриеттой. Она ненавидит это имя и требует, чтобы ее звали не иначе как Генри, даже документы пришлось исправить… я здесь из-за моей Генри… сейчас ей четырнадцать лет и десять месяцев, и она покинет убежище, когда ей исполнится пятнадцатый год. Она бы ушла уже давно, но я отыскала старую конституцию РФ и показала ей. Там написано, что детям до пятнадцати лет не дают оружие… Я знаю, что воюют и раньше, даже и в десять лет… а моего дедушку убил восьмилетний снайпер… но я сделала все, чтобы удержать Генри… даже пыталась убедить ее, что теперь оружие дают с восемнадцати, но она сказала, что верит конституции больше, чем мне… ты должен остановить ее, брат! Она — дитя неразумное — должна жить, а там, в реальном мире ее уничтожат в первый же день! Генри умнее всех детей убежища вместе взятых, она могла бы стать главой убежища, если бы не была так зациклена на войне… она даже в школу не ходит, а изучает только то, что может ей понадобиться в реальном мире. Стреляет, как профессиональный снайпер, карате и дзюдо знает в совершенстве… она прочитала все книги по психологии, которые смогла найти, чтобы «уметь предугадывать поведение врага»; в истории ее интересуют только битвы и их схемы; все языки враждующих наций она выучила играючи; а химию, физику и математику Генри стала изучать только для того, чтобы делать взрывчатку… и она ее делает! Я все время молюсь, чтобы ей не оторвало руки… сейчас Генри уже собирает вещи и готовится уходить. И она уйдет, убежит, даже если ее цепями приковать! Брат, останови ее! Хотя бы поговори с ней!..

Слушая ее, я чувствовал, как меня захватывает страх, забытый и, вроде бы, беспричинный. Лена глядела на меня, как на Бога, как на Спасителя, и я ничего не мог сделать, кроме как согласиться завтра поговорить с Генри…

Я плохо спал той ночью. Все пытался представить, как выглядит этот ребенок, мечтающий воевать, жаждущий крови и знающий явно больше, чем я. И все думал: что я ей скажу?..

Но что меня поразило, когда я увидел Генри, так то, что это был самый обычный ребенок. Все подростки в убежище такие — жилистые и поджарые, словно гончие псы, и от остальных девчонок Генри тоже ничем не отличалась — все та же плоская фигурка, юная доверчивая мордашка, бледная кожа, много лет не знавшая солнца… А взгляд… В книгах необычные люди всегда имеют особенный взгляд — то «горящий огнем», то «просвечивающий насквозь»… во взгляде Генри ничего этого не было, а глаза у нее были очень красивые, совсем как у Магдалены…

Первое, на что пал взгляд этих глаз, была моя военная форма, которую я не носил и повесил на стену, чтобы закрыть дыру.

Продай, попросила Генри. На что будешь менять? У меня есть взрывчатка с детонатором, порох… надо сказать, она внимательно следила за моей реакцией на ее слова и подбиралась к цели, не спеша… ящик лучшей бумаги, галлон самодельных чернил, книги по психологии за все курсы университета… на этом Генри решила остановиться… меняешь? Я их все прочитала, а тебе они очень нужны. Я слышала, у тебя талант к психологии, но не хватает знаний. Давай меняться, тебе ведь ни к чему теперь эта форма.

Такого дружелюбного тона я не ожидал. Я уже настроился на наглого и самоуверенного подростка, считающего убежище сборищем предателей и трусов, я готов был защищаться… Надо сказать, теперь оружие из рук у меня было выбито. Эти книги… о них я просто мечтал. А когда Генри вытащила их из рюкзака и сложила в аккуратную стопочку у себя на коленях, я сдался… и обменял-таки на них свою форму.

Ну вот и все, я проиграл. Теперь уже не я разговаривал с Генри, а она со мной. Это был монолог человека с полностью сформированной системой ценностей и представлений, но уж никак не неразумного кровожадного существа. Генри говорила спокойно, иногда давая высказать мне свое мнение и даже соглашаясь с ним в некоторой степени. Ее высказывания совсем не носили догматического и напрочь закристаллизованного характера, но, слушая их, я все больше проникался философией этого ребенка и все больше осознавал себя предателем и ничтожеством, хотя Генри ничего этого не говорила…

Следующей ее победой было то, что я рассказал ей, как бежал с поля боя, как притворился мертвым, чтобы остаться в живых… я даже признался, что до сих пор не могу успокоиться, потому что предал своих друзей, свою страну и свою нацию… ты их не предавал, мягко сказала Генри, ты предал только себя…

До сих пор эти слова громом звучат в моей голове. А я уже час стою один посередине своей холодной, нетопленой комнаты, держа в руках пистолет… дулом к себе…

Боже! Как не хочется умирать!

Сейчас у меня рука дрогнет, я нажму на курок, и что? Пуля разворотит мне лицо, а мертвое тело скрючится и закоченеет на полу. Найдет его, наверно, Магдалена, она же обещала зайти… вот он, ее Бог и Спаситель, не сумевший ничего для нее сделать…

Для нее и для всего убежища это будет шок на долгое время… меня ведь здесь очень уважают как человека, как учителя и как психолога… еще по одной ране на несчастных душах…

А я сам… мне ведь только двадцать шесть. Я хочу жить, завести семью, детей. Почему я должен умирать, повинуясь такому вот мимолетному желанию? Для того ли я выжил в совершенно невозможных условиях, для того ли бежал, спасаясь от войны, чтобы умереть вот так, найдя рай в убежище?

Я уже осознавал всю фальшивость этого внутреннего голоса, всю его склизкую всеоправдывающую натуру. Но я дал ему волю уже тогда, когда бежал от взрывов и выстрелов, закрывая ладонями уши… все смелое и решительное во мне куда-то испарилось. Будто умерло сердце и остался расчетливый разум…