Границы естественного познания. Восемь докладов, прочитанных в Дорнахе - Рудольф Штайнер

Я бы сказал, что такой вопрос уже мог всплыть, когда 14 августа 1872 года на втором совместном заседании Собрания немецких испытателей и врачей Дюбуа-Раймон[2] исключительно знаменательным образом произнес свою знаменитую, еще и сегодня достойную внимания, речь «О границах естественного познания». Несмотря на то, что по поводу этой речи Дюбуа-Раймона, значительного физиолога, было так много написано, все же остался незамеченным содержащийся в ней узловой пункт в развитии современного мировоззрения.

В средневековой схоластике весь процесс мышления и формирования идей человечества был организован в соответствии с воззрением, согласно которому существующее в обширном царстве природы можно объяснять посредством определенных понятий, но перед сверхчувственным следует останавливаться. Сверхчувственное должно быть объектом откровения. Сверхчувственное так противостоит человеку, что он вовсе и не хочет вторгаться туда с теми понятиями, которые он создал себе о царстве природы и о внешнем бытии человека. Тут познанию была установлена граница перед областью сверхчувственного. И категорически подчеркивалось, что такая граница необходима, что это просто заключено в существе человека и в устройстве мира и что такую границу следует признать. Совсем иначе эта граница вновь устанавливается такими мыслителями и исследователями, как Дюбуа-Раймон. Это уже не схоластики, это уже не теологи. Но как средневековый теолог, исходя из своего образа мышления, установил границу перед сверхчувственным, так эти исследователи и мыслители стали перед чувственными фактами. И в первую очередь эта граница приобретает значение для мира внешних фактов.

Духовному взору Дюбуа-Раймона предстояли два понятия, и он говорил, что они показывают границу, которой может достичь исследование природы, но за пределы которой оно не в состоянии выйти. Позже в своей речи «О семи загадках мира» он добавляет к ним еще пять понятий, а тогда он говорил о двух понятиях — материи и сознания. Он сказал; «Просматривая факты природы, мы вынуждены использовать такие понятия в систематическом, в мыслительном проникновении, чтобы прийти, наконец, к материи. Однако, говоря о материи, мы никогда не сможем как-либо исследовать, что же тут, собственно, обитает в пространстве. Понятие материи мы просто должны принять как некое смутное понятие. Если мы примем это смутное понятие материи, мы сможем составить наши расчетные формулы, сможем ввести в эти расчетные формулы движение материи, тогда для нас внешний мир, — если только мы примем, что имеем внутри миллионы и миллионы этих, я бы сказал, темных точечек, — тогда этот внешний мир фактов станет для нас прозрачным. Но мы все же должны допускать, что этот материальный мир является также тем миром, который, прежде всего, телесно сформировал нас самих, который телесно развернул в нас свою деятельность, так что благодаря этой телесной деятельности в нас поднимается то, что становится, наконец, ощущением и сознанием. С одной стороны мы стоим перед миром фактов, необходимых нам для создания понятия материи, с другой стороны, мы стоим перед самими собой, переживаем факты сознания, наблюдаем явления сознания и можем предугадывать, что воспринимаемое нами как материя лежит также в основе этого сознания; но нам никогда не проникнуть в то, как из этого движения материи, как из этого абсолютно безжизненного, мертвого движения получается то, что является сознанием, что является даже простейшим ощущением. Сознание, пусть даже простейшее ощущение — это другой полюс всего неизвестного, всех границ познания.

В отношении обоих вопросов: Что есть материя? Как возникает сознание из материального свершения? — мы как естествоиспытатели должны, — так полагает Дюбуа-Раймон, — осознать Ig№rabimus, что означает «мы никогда не узнаем»». Это современный вариант материалистической схоластики. Средневековая схоластика стояла перед границей в сверхчувственный мир; современная естественная наука стоит перед границей, обозначаемой тут, по сути, двумя понятиями: материей, которая предполагается повсюду в чувственном, но найти ее в этом чувственном нельзя, и сознанием, которое допускают происходящим из чувственного, но в отношении которого никогда нельзя понять, как оно происходит из чувственного.

Обозревая этот ход развития нового естественнонаучного мышления, не следует думать: исследование природы оплетает себя определенной тканью — мир лежит за пределами этой ткани. Ибо там, где в пространстве обитает материя, там же существует и внешний мир. Если туда нельзя проникнуть, то и не получишь никаких представлений, которые могут как-либо овладеть жизнью. В человеке есть факт сознания. Подступишь ли к этому факту сознания с объяснениями, формирующимися исходя из внешней природы? Более того, останавливаются со всеми объяснениями как раз перед жизнью человека: как человечески достойным образом может вставить себя в бытие человек, если это бытие не постигнуто, если в соответствии с допущением, составленным исходя из этого бытия, не постигнуто существо человека?

Именно в ходе этого курса лекций, как я полагаю, нам станет совершенно ясно, что как раз бессилие современного естественнонаучного образа мыслей приводит нас к бессилию перед формированием социальной идеи. Сегодня еще не видят, какая важная и существенная связь здесь существует. Сегодня еще не понимают, что когда 14 августа 1872 года Дюбуа-Раймон в Лейпциге провозгласил свой Ig№rabimus, то этот Ig№rabimus пал также и на все социальное мышление. Он, по сути дела, означал: мы не знаем, как помочь себе в отношении реальной жизни, мы имеем теневые понятия и — никаких понятий о реальности. — И теперь, спустя почти 50 лет, мир требует от нас таких понятий. Мы должны их иметь. Эти понятия, эти импульсы не придут из лекционных залов, где, собственно говоря, продолжает действовать этот Ig№rabimus. Такова кардинальная трагедия современности. Тут заключены вопросы, требующие ответа.

Для такого ответа мы будем исходить из первичных элементов и прежде всего поставим себе вопрос: не могли ли мы как люди совершать что-либо более умное, чем толковать природу, в особенности в последние 50 лет, наподобие древней Пенелопы — то плести теории, то снова их распускать?[3] Конечно, если бы мы могли, не размышляя, стоять рядом с процессом природы! Но мы этого не можем, поскольку мы в общем люди, и стремимся остаться людьми. Мы должны, постигая природу в мышлении, наполнить ее понятиями и идеями. Почему мы должны это делать?

Да, мои уважаемые слушатели, мы должны это делать, потому что только тогда пробуждается наше сознание, потому что только благодаря этому мы становимся сознающими человеческими существами. Как каждое утро, открывая глаза, мы, по сути дела, вновь достигаем сознания в своих взаимоотношениях с внешним миром, так это было и в ходе развития человечества. Впервые сознание воспламенилось в знакомстве чувств, мышления с внешним процессом природы, а таким, какое оно теперь, стало недавно. Мы видим, что факт сознания просто исторически развился при общении органов чувств человека с внешней природой. Во взаимодействии органов чувств человека с внешней природой сознание возгорелось из притупленной, сонной культурной жизни первобытных эпох. Однако, теперь, хотя бы однажды, это возгорание сознания, это взаимоотношение человека с внешней природой необходимо не предвзято понаблюдать, и тогда обнаружится, что в человеке происходит тут нечто своеобразное. Если мы оглядываемся на нашу душевную жизнь, на то, что там есть, — либо в то время как мы пробуждаемся утром и перед пробуждением еще остаемся внутри в приглушенности грезящего сознания, либо в то время как мы созерцаем древнее состояние развития человечества, также почти грезящее сознание этих древних эпох, — если мы внимательно посмотрим на все то, что в определенной мере задвинуто в нашей душевной жизни за факты сознания, лежащие на поверхности нашей душевной жизни и возникающие из чувственного общения с внешней природой, то найдем мир представлений, слабо интенсивный, ослабленный до образов сновидений, с нечеткими контурами, отдельные образы, расплывающиеся друг в друге. Все это может установить не предвзятое наблюдение. Эта слабая интенсивность жизни представления, эта расплывчатость контуров, это расплывание отдельных образов представления — это прекращается не раньше, чем мы пробуждаемся для полного чувственного общения с внешней природой. Чтобы прийти к этому пробуждению, т. е. к полноте человеческого бытия, мы должны каждое новое утро пробуждаться к чувственному общению с природой. Но так же и все человечество из такого душевного мира должно было сперва пробудиться — от грезящего приглушенного созерцания людей древнего мира к нынешним ясным представлениям.

Это значит, что мы приобретаем ту ясность представления, те остро очерченные понятия, которые нужны нам, чтобы быть бодрственными и бодрственной душой наблюдать окружающий мир, — нам нужно все это, чтобы в полном смысле слова быть людьми. Но мы не можем это расколдовать из самих себя. Мы можем это получить, прежде всего, только из общения наших органов чувств с природой. Тут мы приходим к ясным, четко очерченным понятиям. Тогда мы развиваем то, что человек должен развивать ради себя самого, иначе его сознание не пробудится. Итак, это не абстрактная потребность объяснения, не то, что люди вроде Дюбуа-Раймона или ему подобных называют потребностью в нахождении причинной связи, но это есть потребность стать человеком в процессе наблюдения природы — это заставляет нас искать объяснения. Отсюда мы не имеем права говорить, что мы можем отвыкнуть объяснять себе аналогично тому, как мы отвыкаем от детских игр, ибо этим мы указали бы, что не хотим стать людьми в полном смысле слова, то есть прийти к такому пробуждению, к которому мы обязаны прийти.