Эвридика - Жан Ануй

Эвридика. Как прекрасно то, что он играл!

Отец, польщенный, кланяется и удаляется, унося инструменты. Торжественный выход матери Эвридики. Боа, шляпа с перьями. С 1920 года она все молодеет и молодеет.

Мать. Вот ты где, Эвридика!.. Ах, какая жара… Ненавижу ждать на вокзалах. Гастроли, как всегда, организованы просто ужасно. Администратор обязан сделать так, чтобы хоть актеры на первых ролях не ждали целую вечность на пересадочных станциях. Как можно вечером играть с подъемом, если целый день торчишь в залах ожидания?

Эвридика. Отсюда идет всего один-единственный поезд, мама, и для премьеров и для статистов, и он опаздывает на целый час из-за вчерашнего урагана. При чем тут администратор?

Мать. Ах, вечно ты защищаешь болванов!

Официант (подходит к ним). Что желают дамы?

Мать. Закажем что-нибудь?

Эвридика. Раз уж ты так торжественно уселась в этом кафе, придется что-нибудь взять.

Мать. Есть у вас хороший пепермент? Тогда дайте пепермент. В Аргентине и Бразилии, когда жара становилась невыносимой, я всегда перед выходом на сцену пила пепермент. Этот секрет мне открыла Сара. Итак, пепермент.

Официант. А для мадемуазель?

Эвридика. Кофе.

Официант отходит.

Мать. Не сутулься. Почему ты не с Матиасом? Он бродит как неприкаянный.

Эвридика. Пожалуйста, не беспокойся о нем.

Мать. Напрасно ты заставляешь страдать этого юношу. Он тебя обожает. Прежде всего, напрасно ты взяла его себе в любовники; я еще тогда тебя предупреждала, но сделанного не воротишь. Впрочем, все мы, грешные, начинаем с актеров и актерами кончаем. В твои годы я была красивее, чем ты. Любому было лестно взять меня на содержание, а я зря теряла время с твоим отцом… Сама видишь, что из этого получилось. Не сутулься.

Официант (приносит заказанные напитки). Подать льду, мадам?

Мать. Ни в коем случае, дружок, это вредно для голоса. Пепермент просто отвратителен. Ненавижу провинцию, ненавижу гастроли. Но Париж помешался на молоденьких дурочках, у которых грудь как доска и которые трех слов не могут произнести не сбившись… Так в чем же провинился перед тобой этот юноша? В Монтелимаре вы даже сели в разные купе. Эвридика, дитя мое, мать всегда наперсница дочери, особенно когда они одного возраста, ну, я хочу сказать, если мамочка очень молода. Скажи мне, в чем он перед тобой провинился?…

Эвридика. Ни в чем, мама.

Мать. «Ни в чем, мама» — это не объяснение. Ясно одно, он тебя обожает. Может быть, поэтому ты его и не любишь. Все мы одинаковы. Неисправимы. Кофе недурен?

Эвридика. Пей, я не буду.

Мать. Благодарю. Но я люблю, чтобы кофе был очень сладкий. Официант! Еще кусочек сахару для мадемуазель. Ты его больше не любишь?

Эвридика. Кого?

Мать. Матиаса.

Эвридика. Ты зря теряешь время, мама.

Официант с угрюмым видом приносит сахар.

Мать. Спасибо, дружок. Сахар загажен мухами, ну как тебе это нравится? Я объехала весь свет, жила в роскошных отелях, а теперь вот до чего докатилась. Ничего не поделаешь. А сахар все равно растает… (Пьет кофе.) Пожалуй, ты права. Главное — следовать инстинкту. Я всегда следовала инстинкту, как и подобает артистической натуре. Впрочем, в тебе нет театральной жилки. Не сутулься. А, вот и Венсан! Любовь моя. Он, кажется, раздражен. Прошу тебя, будь с ним полюбезней. Ты ведь знаешь, как я им дорожу.

Входит Венсан, седоватый, красивый, изнеженный, хотя с виду очень энергичный. Широкие жесты, горькая улыбка, затуманенный взгляд.

Венсан (целуя руку матери). Мой добрый друг. А я-то ищу тебя повсюду.

Мать. Я сидела здесь с Эвридикой.

Венсан. Этот сопляк администратор решительно невыносим! Кажется, нам предстоит ждать здесь больше часа. И конечно, опять придется играть не пообедав, так уж повелось. Это ужасно раздражает, дорогая, даже если у человека ангельское терпение, чрезвычайно раздражает!

Эвридика. Разве администратор виноват, что вчера вечером была буря?

Мать. Мне хотелось бы знать, отчего ты вечно защищаешь этого глупого мальчишку?

Венсан. Ничтожество, просто ничтожество!.. Не понимаю, почему Дюлак держит такую бездарь. По последним сведениям, он потерял чемодан с париками и прочим реквизитом. А завтра утром мы играем «Бургграфов»… Без бород и усов, можешь себе представить!

Эвридика. Он найдет чемодан, его, должно быть, забыли в Монтелимаре…

Венсан. В таком случае, возможно, он и отыщет чемодан к завтрашнему дню, но уж сегодня — дудки! А вечером нам играть «Бесчестье Женевьевы»… Он утверждает, что это не важно, пьеса, мол, современная… Во всяком случае, я предупредил Дюлака: без козлиной бородки я доктора не играю.

Официант (подходит). Что прикажете подать?

Венсан (величественно). Ничего, мой друг. Стакан воды.

Официант, сдавшись, отходит.

В первом и втором действии еще куда ни шло, но ты прекрасно понимаешь, милый друг, что при всем желании я не могу сыграть великолепную сцену объяснения в третьем действии без козлиной бородки. На кого я буду похож?

Эвридика с недовольным видом идет к выходу.

Мать. Куда ты, детка?

Эвридика. Пройдусь немного, мама. (Стремительно уходит)

Венсан (сохраняя величавую невозмутимость, провожает ее взглядом. Когда она вышла). Добрый мой друг, ты знаешь, не в моих привычках устраивать сцены, но твоя дочь обращается со мной, попросту говоря, неприлично.

Мать (жеманясь, пытается взять его за руку). Мой котик…

Венсан. Положение у нас с тобой довольно щекотливое, тут я с ней согласен, — хотя, в конце концов, ты совершенно свободна, ведь с ее отцом ты рассталась, — но, право же, можно подумать, что ей доставляет удовольствие подливать масло в огонь.

Мать. Она просто дурочка. Ты же знаешь, она покровительствует этому мальчишке точно так же, как покровительствует бог ее знает почему всем убогим и обиженным на земле: старым кошкам, бродячим собакам, пьяницам. При одной мысли, что из-за тебя Дюлак его прогонит, она выходит из себя, — вот и все.

Венсан. Можно выходить из себя, но вести себя прилично.

Мать. Ты прекрасно знаешь, это ее слабое место. Девочка от природы добра, но настоящая дикарка.

Внезапно входит Матиас. Он плохо выбрит, мрачен, взвинчен.

А, Матиас, добрый день!

Матиас. Где Эвридика?

Мать. Только что вышла.

Матиас уходит.

(Смотрит ему вслед.) Бедняга. Он без ума от нее. Прежде она была с ним так мила, а последние два-три дня просто не знаю, что с ней происходит, словно она чего-то ищет, ждет чего-то… Чего? Не знаю…

Вдалеке слышна скрипка Орфея.

Опять этот идиот пиликает на скрипке! Просто на нервы действует.

Венсан. Он ждет поезда.

Мать. Это еще не причина. Он и эти мухи… Боже, какая жара!

Звуки скрипки приближаются. Они слушают. В это время в глубине сцены, словно притягиваемая этими звуками, проходит Эвридика.

(Внезапно, совсем другим тоном.) Помнишь «Гран-Казино» в Остенде…

Венсан. В тот год как раз вошло в моду мексиканское танго…

Мать. Как ты был красив!

Венсан. Тогда я еще носил бакенбарды…

Мать. О, ты умел подойти к женщине… Помнишь, первый день: «Не соблаговолите ли вы, мадам, подарить мне это танго?»

Венсан. «Но, мсье, я не танцую мексиканское танго».

Мать. «Нет ничего проще, мадам, я поведу вас. Вам нужно только слушаться меня». Как это было сказано!.. А потом ты обнял меня, и тогда все вокруг смешалось: взбешенное лицо старого болвана, который меня тогда содержал, — он так и застыл на своем стуле; лицо бармена, который волочился за мной, — он был корсиканец и сказал, что убьет меня; нафабренные усы цыган, огромные лиловые ирисы и бледно-зеленые лютики, украшавшие стены… О, это было восхитительно. Тогда входила в моду английская вышивка… И на мне было белое вышитое платье…

Венсан. А у меня в петлице была желтая гвоздика, и из кармана выглядывал кончик платка в зеленую с коричневым клетку…