Смерть Вронского - Неделько Фабрио

Бьется мысль, гудят обручи, скрепляющие голову, а в темноте надетой на него бочки ту картину вокзала, где только что видел он и черную шляпку, и ворона, догоняет другая картина, которая видна ему за окном на каждой новой станции. Вот граждане очередного города, стоя у вагона, поют «Боже, царя храни», размахивают флагами, затканными парчовой нитью, вследствие чего они не развеваются, а тяжело и неподвижно свисают, ораторы, полные воодушевления, прославляют и благословляют добровольцев, отправляющихся на фронт, упоминают общую веру, братьев-сербов и матушку-Москву, потом и ораторов, и командиров несут на руках и качают. «Совсем как на пирушке у Демина, командира полка, когда мы отмечали генеральский чин моего однокашника Серпуховского, — даже теперь с привкусом легкой зависти подумал Вронский, — тогда еще Демин доказывал Яшвину (…кто знает, может быть, и Яшвин тоже в этом поезде или он уже там, на месте?…) преимущества русских над пруссаками, особенно в кавалерийской атаке», — и тут он сообразил, что с тех пор прошло уже четыре года.

На одной из станций оратор призывал: «Наш долг — помочь сербам. Нельзя оставлять их в беде», — и все присутствующие восприняли эти слова с воодушевлением, тут же кто-то поднял на палке наспех сделанное чучело Папы Римского, как кровью забрызганное красной краской, с уродливо размалеванным лицом и огромной бумажной тиарой на голове. Раздались гневные выкрики против Ватикана и фашизма, против Австрии и Пруссии,

после этого поезд тронулся,

и все пошло сначала.

После двух-трех таких чествований Вронский перестал подходить к окну.

Через невидимые глазу щели в обшивке вагона и через оконную раму тянуло холодом, он сидел съежившись, и холод этот вдруг напомнил ему тот морозный московский вечер, когда он отправился на литературный вечер писателей из Сербии. Он уже не помнил, что читали поэты, о чем рассуждали критики, но в памяти осталось, что присутствующие долго не расходились, желая поговорить с гостями, и этот вечер укрепил его в намерении сделать какое-нибудь доброе дело, чтобы хоть немного притупить ощущение мучившей его вины.

В первой части вечера гости, достойно и сдержанно читавшие свои произведения и получавшие в награду то более, то менее громкие аплодисменты, сумели создать в зале, заполненном слушателями, такую атмосферу взаимопонимания и сердечности, которая — Вронский сам слышал такие комментарии — свидетельствовала о чем-то большем, чем душевный подъем, с которым русские, словно на новый пир в Кане Галилейской, всегда приходят на любой литературный вечер; гости и манерой держаться, и остроумными рассуждениями сумели сразу же преодолеть расстояние, разделявшее стол, за которым они сидели на сцене, и зал, где виднелись вязаные дамские шапочки и меховые ушанки, к тому же и манера их поведения, и стиль одежды (об определенной светскости свидетельствовали и платочки в нагрудных карманах мужских пиджаков, и английская обувь, и голландский табак, и дамские сумочки, и покрой платьев) создавали у местной публики ощущение респектабельности гостей и вызывали желание им подражать.

Но то, что на самом деле объединило их той ночью, и Вронский хорошо помнил это, было ощущение единого эмоционального порыва и духовного родства. Гости приехали из страны, о которой ходили неясные, становившиеся с каждым днем все более тревожными слухи, там, далеко, на юге, где мало кому из русских удалось побывать, а если и удалось, то лишь в качестве немногочисленных туристов, организованно передвигавшихся по стране в автобусах и не имевших возможности свободно общаться с окружающими, разыгрывались события, грозившие распадом государства. Ключевым представлялось то, что происходило в Сербии и развивалось под знаком массовой поддержки решения сербских властей объединить в единое целое с Сербией две республики (Косово и Воеводину), обладавшие до этого автономией. Такие действия были истолкованы двумя другими республиками, Словенией и Хорватией, находившимися на северо-западе страны, как очередная попытка создать Югославию, в которой бы доминировали сербы, и в ответ на действия Сербии с их стороны последовали серьезные угрозы кардинального охлаждения отношений с Белградом. И вот сейчас поэты, представлявшие самый многочисленный народ этой бурлящей страны, оказались здесь, среди них, и каждый сидящий в зале понимал, что не просто имеет возможность посмотреть на них вблизи, но может и познакомиться, пожать руку, под рюмку водки или сливовицы узнать кое-что об их истории и, даже несмотря на запутанность собственных политических проблем, попытаться понять своих братьев, которым, как они слышали, тоже приходится нелегко и которые добрались до далекой «России-матушки», как постоянно повторяли гости, чтобы обрести здесь утешение и надежду.

Вопросы слушателей и ответы гостей не иссякали, а только множились, по мере того как час проходил за часом, братание продолжалось: постепенно перед ними открывались все новые и новые пространства общей национальной памяти — в густых лесах, возросших в далеко-давние времена, росли одни и те же деревья, пели одни и те же птицы, их грело одно солнце, их прошлое воспевал общий героический эпос, а в церквах курился один ладан.

«Наши предки еще в Средние века стронулись с насиженных мест в Старой Сербии и Северной Албании и постепенно и неторопливо, со скоростью передвижения своих стад, вслед за которыми они шли, начали переселяться и расселяться на новых территориях. И именно этот процесс обеспечил этническое единство народов всех южнославянских земель», — объяснял заезжий литературный критик. «А когда пришло время политики, мы действовали так, чтобы сербская политика выражала идеи и дух югославянства, чтобы она не замыкалась в своих узких рамках, которые — я считаю своим долгом сказать вам и об этом! — со временем стали еще уже, переместившись из Южной Венгрии до границ Шумадии, нет, мы продолжали думать и обо всех тех, кто остался за этими нашими новыми границами», — добавил бородатый поэт.

Слушатели одобрительно воспринимали услышанное, у них возникал образ симпатичной, заботливой крестьянки в невинно-белом пасторальном одеянии, главная забота которой в том, чтобы перед приближающейся грозой собрать и укрыть от непогоды всю свою птицу.

Тут кто-то из гостей вспомнил, что образ одного народа с разными названиями и тремя верами еще в начале девятнадцатого века был принят европейской наукой в качестве истины: «О чем тут еще говорить, это же установлено лучшими умами того времени!» — горячо настаивал один из гостей-поэтов.

И сколь же знакомыми и убедительно звучащими казались собравшимся в зале в тот холодный московский вечер фамилии старых лингвистов, которые до этого большинство из них вряд ли вообще слышало, но которые, благодаря своим благозвучным окончаниям на «-ски», «-ич», «-ар» и «-ик», вызывали в воображении картины наших родимых необозримых лугов и болот, комаров и пчел, стоящих у воды рыбачьих домишек с сохнущими поблизости сетями и заботливых предков с учеными седыми бородами, которые пекутся об общеславянской ризнице.

Так нравилось ему слушать этих славных людей, которых, думал он, «любовь и боль за разбросанный по миру народ заставили добраться даже сюда», что и сейчас, в поезде, скорчившись от холода, он тщетно пытался воскресить в памяти фамилию того великого словака («они еще говорили, что он был директором гимназии в Нови Саде», — бесполезно вертелось у него в голове), который, как говорили гости-литераторы, «подразделял весь сербский народ на православных и католиков» и своим авторитетом заставил Европу поверить в то (и это Вронский тоже хорошо запомнил), что «далматинцы, славонцы, боснийцы и дубровчане происходят от единого сербского корня», как добавил один из гостей. Многие его не поняли, потому что откуда им было знать, что кроме русских на земном шаре есть еще какие-то боснийцы и далматинцы, но рассказывавший об этом тут же извлек на свет божий самые разные авторитетные мнения, которые и из Берлина, и из Праги, а потом и из Вены подтверждали правоту того самого достойного словака, причем датировались они «еще первыми десятилетиями прошлого, девятнадцатого, века», так что перед ними тут же открылся бескрайний океан спокойного удовлетворения и гордости, в который они и окунулись, не обремененные ни научными сомнениями, ни личной беспристрастностью, что, впрочем, частенько случается с простым человеком, когда он неожиданно сталкивается с историей — учительницей жизни.

Однако гости, привычные к такого рода встречам, хорошо чувствовали, до какой меры следует удовлетворять любопытство хозяев, поэтому умолчали о многих других именах и многих других ученых мнениях, даже тех, которые подкрепляли их утверждения. Лишь литературный критик-гастролер, тот, что курил трубку, решился упомянуть имя нынешнего верного сына отечества, которого Вронский запомнил потому, что тот оказался тезкой великого Вука, «утверждавшего», по словам критика, «еще в те давние времена и подкреплявшего свои доводы всей силой своего авторитета, что сербов насчитывается пять миллионов, из них три миллиона православных, миллион и двести тысяч мусульман, а остальные просто сербы католического вероисповедания из Далмации, Славонии, Боснии и Хорватии». «Не так уж много, — подумал Вронский, — но и они наши!»