Правда об Афганской войне. Свидетельства Главного военного советника - Александр Майоров

— Ну что, не соглашается?

— Наоборот, Дмитрий Федорович.

Но Устинов, похоже, ответа не расслышал и продолжал:

— Что, боится?

За четыре года пребывания в должности министра обороны Устинов так и не освоил вежливую и допустимую форму общения с подчиненными. Сталинский нарком грубил им, вероятно, по старой привычке общения с директорами заводов своего наркомата боеприпасов, и это вызывало недовольство, роптание генералитета. Особенно это задевало тех заслуженных командующих, которые еще в недавнем прошлом испытывали на себе совсем иное обращение со стороны покойного уже министра обороны Андрея Антоновича Гречко.

Естественно, меня оскорбила бестактность Устинова по отношению ко мне:

— Товарищ министр обороны! Я давно перестал кого бы то и чего бы то ни было бояться. Я прошел войну и не раз смотрел смерти в глаза.

Николай Васильевич, поспешив перебить меня, смягчил положение:

— Дмитрий Федорович, да он согласен. Он поедет, поедет!

Министр прошамкал:

— Ну и слава Богу. — И, покачиваясь, ушел из кабинета.

После ввода советских войск в Афганистан была создана Комиссия Политбюро ЦК КПСС для решения всех политических, дипломатических, военных, хозяйственных и иных вопросов советско-афганских отношений. В нее входили Андропов, Громыко, Устинов, Пономарев. Собирал эту Комиссию на заседания сам Андропов, практически и являвшийся ее председателем. Кроме того, по личной просьбе Брежнева делами в Афганистане периодически интересовались Суслов и Черненко. С этими членами Комиссии мне и предстояло встретиться — с каждым отдельно.

Суть недолгого разговора с Устиновым сводилась к следующему:

— Встретитесь с членами Комиссии, прислушайтесь к их советам. Особенно внимательно послушайте Юрия Владимировича. У него огромная информация. А сам он проницательнейший человек.

Я вышел от Устинова с неловким ощущением: министр находится в постыдной зависимости от Андропова. Кстати сказать, директивы, которые я позднее получал в Афганистане, всегда были подписаны сначала Андроповым, а затем уже министром обороны Устиновым. А войну-то ведь вели военные, и было бы нормальным, чтобы подпись министра обороны стояла первой. Однако верховенство КГБ являлось нагло и открыто узаконенным.

Вторая беседа — с Андроповым на Лубянке.

Выхоленное, мучнистого цвета лицо, дискантоватый голос, важные жесты, подчеркнутая любезность. Встретил он меня на середине кабинета. Предложил сесть.

Говорил тихо и убедительно о сложности обстановки в Афганистане, о необходимости продуманно строить свою линию поведения в отношениях с руководством дружественной страны.

— Знаем: Кармаль — одиозная фигура. Но — послушен. Поддерживай его.

Попутно, вскользь, заметил, что знает весь мой послужной список — работу в Египте, Чехословакии. Добротной назвал мою службу в Прибалтике…

— Но здесь обстановка другая. Сложная. — И перейдя на «вы»: — Так что берите все в свои руки и действуйте.

— Юрий Владимирович, на войне очень важно единоначалие, вся полнота власти.

— Ну так вы ее и берите!

— Могу ли я расценивать эти слова как утверждение моих полномочий?

— А я вот сейчас узнаю. — И он поднял трубку телефонного аппарата.

Слух у меня тогда был острый. Я слышал не только Андропова, но и улавливал слова собеседника. Состоялся примерно такой диалог:

— Борис! Это я, Юра.

Я догадался, что Ю.В. разговаривает с Борисом Николаевичем Пономаревым.

— Вот тут у меня Майоров… Просит всю полноту власти.

— Так пусть ее и берет.

— Значит, ты одобряешь? А как же наша Комиссия? Все-таки Комиссия Политбюро.

А не дурачит ли он, председатель, меня? Не игра ли это? — подумал я в тот момент. И снова голос Андропова:

— Кто же тогда, Борис, главным будет, если Александр Михайлович всю власть возьмет?

— Ну, он главным военным будет там, в Афганистане.

— А в целом, главная-то у нас ведь партия… Везде, Борис, партия!

— Конечно-конечно…

— И, прежде всего, главный — это Леонид Ильич! — заканчивая этот демонстрационный разговор, произнес Андропов.

От него я ушел удрученным. Из довольно-таки абсурдного телефонного разговора двух членов комиссии я так и не понял, будет у меня полнота власти или нет. Ответственность же придется в полной мере нести мне.

Следующая беседа — с Громыко. Мы неоднократно встречались еще в мою бытность командующим Центральной Группой войск в Чехословакии. Он, вероятно, относился ко мне как к человеку, прошедшему достаточную школу, чтобы разбираться в политике и дипломатии, и потому сказал, что инструктировать не будет.

— Дипломатическая работа ведется, политическую линию мы обеспечиваем. Ваше дело, Александр Михайлович, — воевать. И как можно скорее установить власть.

Его слова я принял совершенно нормально. Дело военного человека — это война. Я обязан, я должен, максимально сосредоточивая свои способности, силы и опыт, решить поставленную политическую задачу военными средствами.

Однако разговор с Андреем Андреевичем тоже не внес ясности в мое понимание предстоящего задания. Будучи немногословным, Громыко едва упомянул посла СССР в Кабуле Табеева, но не стал его характеризовать: дескать, сам разберусь на месте. И я все больше стал уповать на то, что, действительно, сам во всем разберусь, когда приеду в Кабул.

До встречи с Пономаревым в Центральном Комитете КПСС меня пригласили к его заместителю, Ростиславу Ульяновскому. Афганистан он знал хорошо. Много рассказал мне об истории, об особенностях этой страны. Вспомнил и о поражениях, которые там терпели иноземцы — и Македонский, и Чингисхан, и англичане…

— Ну, а теперь вот мы… вошли. — Помолчав, добавил: — Влезли… Но ведь мы, русские, тем и отличаемся, что сначала создаем себе трудности, а потом геройски их преодолеваем… В Афганистане, Александр Михайлович, пролита кровь. И она будет дотоле проливаться, доколе будет живо в одних афганцах чувство мести к другим афганцам.

Пошли к Пономареву.

Он, вероятно, догадывался, что в беседах с членами Комиссии ничего конкретного мне сказано не было. Поэтому и спросил достаточно дежурно:

— Ну что, проинформировали вас?

— Для начала, можно сказать, проинформировали. А уж там, Борис Николаевич, придется самому во всем разбираться.

— Да, вот именно. А что касается единоначалия, то я вас понимаю, но и вы нас поймите: мы вчетвером и то не во всем можем прийти к единству.

— А как же я там смогу чувствовать определенность и твердость линии Центра?

— Ну вы же генерал армии, вы же первый заместитель Главнокомандующего сухопутными войсками.