Пыль над городом. Избранное - Виктор Голков

Подвал

Потом окно заколотили досками,Чтоб свет дневной в него не проходил.И помню : сыпал шуточками плоскими,За нашей дверью кто-то всё шутил.

И оказались мы в кромешной темени,Когда, забив последний гвоздь, ушёлНаш сторож . Вне свободы и вне времени,Мы слушали, как капало на пол.

И я дышал в подвале массой спёртою,Отечеством облезлый угол звал.Про то же, что последнего был сорта я,Так сделали, чтоб я не забывал.

Когда одна, необычайно белая,Прошила темень света полоса.И тот, кто жил, свои делишки делая,ладонями закрыл себе глаза.

А свежий ветер веткамипохрустывал,Искрились капли, в каждой – по лучу.Того, что я увидел и почувствовал,Забыть я не могу и не хочу.

«Эй ты, время моё глухонемое…»

Эй ты, время моё глухонемое,Обведённое железною каймою…

Отодвинулся твой занавес дырявый,Испарился герб твоей державы…

Ну а герб тот – тяжелая дубинаДа на кровь похожая рябина.

«Надёжный как дубовый пень…»

Надёжный как дубовый пень,Без дыр и червоточин,Благодарю тебя, мой день,За то, что ты так прочен.

Ещё благодарю всегдаТебя за то, что сразуРывком уходишь, как водаОт бака к унитазу.

За весь тот хлам и дребедень,Что каждый день я вижу.Благодарю тебя, мой день,За то, что ночь мне ближе.

«Падают годы, как сосны…»

Падают годы, как сосны,в чёрной реки глухомань.Круглые, гулкие вёсны,крики и сплавщиков брань.

Хмурые, мутные воды,брызгами руки сечёт.Длинные, трудные годысносит теченье, как плот.

Пусть я следов не оставилв этой крутящейся мгле,хоть я лишь плыл, а не правил,всё же я жил на земле.

Счастья и скорби не смоетвремени злая вода.Кто – нибудь лучше построит,если уйду без следа.

Организм

Мой организм, моя страна,где тёмные блуждают силы,гудит мотор и вьются жилы,и сердца тенькает струна.

Моя страна, мой организм,хрипящий глухо, как пластинка,кто заведёт твой механизм,когда сломается пружинка?

Никто.И если есть предел,тебе положенный судьбою,и если вдруг водоразделпролёг меж всеми и тобою,

хоть сотню ангелов зовис таблетками и кислородом.Как кесарь, поплывёшь в крови,Низложен собственным народом.

Пята

Было видно, как пята приподнималась,обрывая то травинки, то листы.И дотоле неподвижное вздымалось,уцелевшее под тяжестью пяты.

Под давлением её большого пресса –Кривобокая, больная пестрота.И рассеивалась, нехотя, завеса,та, какой себя окутала пята.

Стало ясно, что был сломан, кто не гнётся,А кто цел остался – сделался горбат.И боялись все: а вдруг она вернётся,вдруг со временем опустится назад.

«Я был честолюбив, как самозванец…»

Я был честолюбив, как самозванец,Царём считавшийся у бесноватых сотен.И был заносчивым почти как оборванец,Тот, что « Я – римлянин !» кричал изподворотен.

Хоть было кое-что во мне от музыканта –Я мысли, так же как и он, читал по нотам,Но не хватило самой малости таланта,Чтобы заполнить им пробелы и длинноты.

Переродилось безотчётное влеченьеВ меланхоличную, ворчливую усталость.А то высокое, как в книгах, назначенье –Оно, мне кажется, и вовсе не рождалось.

Поздняя слава

Метался то влево, то вправо,кругами петлял его след.Когда неожиданно славаявилась на старости лет.

Не тощая, но и не в теле,отменно была сложена.Как статуя, возле постелиизмятой – стояла она.

Шагами он комнату мерил,своё небольшое жильё,но внутренне, в общем, не верилв явленье прихода её.

Будильник задумчиво тикал,светился таинственный лик.И всё саркастически хмыкалда ёжился зябко старик.

Визит

В комнате сильно запахло серой.Я предложил ему присесть,тому, кого все считают химерой,но кто, тем не менее, есть.

Царапнули острые когти паркет.Он кашлянул: пардон, виноват.И стал говорить, что поэзии нетКоторый уж год подряд.

И чтобы прочесть всё, свернёшь себе скулы,такая вокруг пустота.Канатоподобно у ножки стулаЧернел полукруг хвоста.

"Вот если бы нечто вполне простое,но так, чтобы всё вверх дном" –проблеял он. Рот под его бородою,мелькая, ходил ходуном.

Я устал его слушать, мне стало скверно,процедил я сквозь зубы "Вон".И чтоб выветрился из комнаты запах серный,открыл дверь на балкон.

Ботаник

А правды всё же не хватает,наверно, что – нибудь не так.И пышным цветом расцветает,тряся колючками, сорняк.

Вот драгоценная находка –два-три засохших деревца.Да мысль, которая как лодка,кружится, потеряв гребца.

Родство

Омут времени, первые люди,на останках становищ – холмы.Много каменных ваших орудийпод землёй обнаружили мы.

И в пещерах, где вы зимовалиу мороза и ночи в плену,мы увидели как рисоваливы охоту, любовь и войну.

И, конечно, безмерно многопролегло между нами всего:вы ещё не поверили в бога,мы не верим уже в него.

Но не знаю я, так ли важно –капля пули, копья древко.Снова птицы кричат протяжно,снова дышится мне легко.

Как хребет, протянулась льдина,Мутно – сер снеговой покров.И слились во мне воединоледокола и мамонта рёв.

«Живое к живому – такой закон…»

Живое к живому – такой закон,теснее, ещё тесней.Так любят друг друга она и он,друг друга находят он с ней.

Не разум, не воля и не мечта,так клетки мои хотят.И к мыслям подкрадывается красотаи топит их всех, как котят.

Я знаю – уже не родит она,бесплодный порыв жесток,но мне эта древняя ложь нужна,как ржавой воды глоток.

Утро

Повисло утро над травою,ещё сырой после дождя.Мимо меня проходят двое,о чём-то разговор ведя.

Оттенок матово-молочныйкак бы растёт из-под земли,и с хрустом протыкают почвупри каждом шаге костыли.

Два незнакомых человека,неторопливый говорок.И улыбается калека,качая парой мёртвых ног.

Кто он такой, откуда родом,кто знает счёт его годам?Я, оглянувшись мимоходом,ему вопроса не задам.

Я думаю про то, что этоНе так уж мало – знать, что жив.Холодный оползень рассветасползает, небо обнажив.

«Случается так ночной порою…»

Случается так ночной порою,Что ждёшь и не можешь дождаться сна.В моей просторной квартире трое –Я, мой сын и моя жена.

Да еле слышно тяжёлой тканьюШуршащие ленты оконных гардин.И я прислушиваюсь к живому дыханью,Чтобы убедиться, что я не один.

Я не один- Не в снегу, не в яме,Зарытый заживо средь бела дня.И чувствую нервами, мозгом, костями,Как чисто и нежно хрустит простыня.

А тени бледнеют, перемещаясьПо подоконнику, дальше к стене.И страх, как видно в меня не вмещаясь,Готов, как снаряд, разорваться во мне.

Уже светает, сейчас проснутсяОгни, любой словно сто свечей.Но не хотелось бы вновь столкнутьсяс прелестями бессонных ночей.

«Крыша мира, непонятная отрада…»

Крыша мира, непонятная отрада –Жить невдалеке от сумрачного ада.

Но невесть зачем блаженствует идущий –Смят ковёр земли и полог тьмы опущен.

Будет он согрет, хоть и пришёл непрошен,В этот мир на свет блестящих звёзд-горошин.

Удовлетворив туманное влеченье,Превратится сам в движенье и свеченье.

«Тенями еле обозначен…»

Тенями еле обозначенНапыщенной листвы портрет.И перистым очерчен плачемРастаявших пастушек след.

Познавшая все муки родов,Из мёртвых вставшая весна,Как чаша, золотистым мёдомДо глиняных краёв полна.

И отмечая воскресеньеНедолгое – на пять минут.Опять для сильных ощущенийТуристы папоротник жгут.

«Наитие – проблеск весёлый …»

Наитие – проблеск весёлый –Как будто костёр на снегу.Но скользкое слово «крамола»Засело в каком-то мозгу.

И по столу властно и грубоУдарила чья-то ладонь.И вытянув «в трубочку» губы,Задули весёлый огонь.

Всё. Искрам уже не подняться,Сиреневый сгинул дымок.Но долго не мог рассосатьсяПод сердцем тяжёлый комок.

«Поздней осенью даль яснее…»

Поздней осенью даль яснееИ прозрачнее, чем стекло.Вижу : ворон повис, чернея,Изогнув над землёй крыло.

Сколько шири и сколько мощиИ неся вековой дозор,Поднялась золотая рощаМежду двух голубых озёр.

И прошедших времён наследье,У подножья холма – кресты.И как будто облиты медью,Вдоль дороги летят листы.

Эта жизнь – всё огни да тракты,Да бегущей машины сталь.Пеленой на глаза мне ляг ты,Голубая степная даль.

Мягче тёплой земной ковригиТвой бездомный, большой покой.В этой древней счастливой книгеЯ хочу быть одной строкой.

«Душа ты моя кочевая…»

Душа ты моя кочевая,смешное богатство моё.О тех, в ком жила, забывая,Не раз ты меняла жильё.

В степи, где крутилась позёмка,В песках, где гулял суховей,Стучалась тревожно и громкоО стены времянки своей.

И что-то в лице отражалось,И твой открывался тайник.И вся твоя суть обнажаласьНа час, на секунду, на миг.

Как будто шепча : Отпустите…На склоне какого-то дня.О сколько свершилось событий,Пока ты вселилась в меня !

Не лист я, не ветка, лишь почкаСтвола, чья безмерна длина.Вселенскую эту цепочкуПорвать моя смерть не вольна.

Ещё на далёком простореХолодный я воздух глотну.На небо, на осень, на мореЧужими глазами взгляну.

«А дорога ползёт, непрерывно пыля…»

А дорога ползёт, непрерывно пыля,Всё подъём – то крутой, то пологий.И застыли, построившись в ряд, тополя –Часовые у этой дороги.

И знакомо мне всё здесь, куда ни взгляни, –Тополя и холмы, и дорога…В эту землю моей безымянной родниЗа три века закопано много.

Эта бурая почва – тела и сердца,Жизнь которых в себе ощущаем.Потому-то и нет у дороги конца,Потому и наш путь нескончаем.

«И бунт горлопана и стадное чувство толпы…»

И бунт горлопана и стадное чувство толпы,И голос гниющего в камере для одиночек,И данные обществу в оздоровленье столпыТеряются в складках измявшихся за ночь сорочек.

Каким беззащитным родится на свет человек –Кричащим от страха, бездумно счастливым и голым…А жизнь – шевеленье изломанных временем рек,Знакомые комнаты, тонких насмешек уколы.

А старый фонарщик свой чистит усталый фонарь,и тот не горит. Наливаются кровью зарницы.И старый поэт всё никак не закончит страницы,И старую песенку снова заводит, как встарь.

«Опасность смертельная где-нибудь рядом…»

Опасность смертельная где-нибудь рядом.Иду не спеша, чтоб нога не смоглаСкользнуть.Поневоле я меряю взглядомПространство под верхней площадкой котла.

Тяжёлые, жёсткие формы машины,И трубы, как рёбра, торчат тут и там.Мой страх человеческий или мышиный,Я сердца на откуп тебе не отдам.

И коль ненароком сорвусь в эту бездну,Скользну по крутому её виражу,Мне кажется, я до конца не исчезну,Хоть тело своё о металл размозжу.

Туман по стальному ползёт коридору,Огонь электрической сварки погас.И под ноги смотрит рабочий, которыйСколачивал этот каркас.

Склон