Гость - Валерий Осинский

— Давно она у них живет? — спросил Верестов у Скачука, вернувшись в комнату.

— Два года… — пробубнил тот, все с рюмочкой и все пьяненько поблескивая глазами.

— Как же она хозяйство оставила?

— Продала…

— Вот оно что. А сын–то ее сюда вернется?

— Угм… — Скачук отпил и по–коровьи, вытянув язык, облизнул губы и длинные неровные зубы. Он уже изрядно набрался.

— Посмотрим! — негромко проговорил Верестов, и на добродушном лице его проступило жесткое выражение. Оно мелькнуло быстро и незаметно, как скользнувшая между черных ветвей дерева тень птицы глубоким вечером.

Старуха только стянула валенки и, убирая гребенкой серые волосы, заплетенные на затылке в жиденькую косицу, присела на диван, когда Верестов приветливо поздоровался с шутливым поклоном, предложил знакомиться и, скаля белые крепкие зубы, играя ямочками на щеках, вошел в ее проходную комнату возле прихожей, в комнату с диванчиком, стулом, письменным столом казенного вида и одинокой полкой с внучкиными учебниками. Он представился просто: «Семен», старушка кивнула, и он присел рядом на диван, широко расставив ноги и облокотясь о колени сцепленными руками.

Верестов расспрашивал, где она жила раньше, не скучает ли по родной деревне, как соседей звали и как лучше добраться до ее родных мест. Спрашивал о здоровье и разных пустяках, например, что с утра ела. При самом беглом осмотре выходило, что это вполне нормальная старуха. Скуластое, морщинистое лицо, курносый нос, слезящиеся глаза, сухонькая — таких встретишь по дюжине на каждой улице любого российского городка. Но вот глаза… Глаза опасливо смотрели из запавших дупел глазниц, как два шустрых умных зверька.

— Тут вот и живете? — спросил Верестов, озираясь на белую штору в пол–окна, ведро в угольной пыли, приставленное к поддувалу под топкой.

— Отдельную комнату выделили. Бесплатно… — В надтреснутом, грудном голосе бабки скользнули обида и вызов.

— В гости, как сегодня, часто ходите?

Они переглянулись. Старуха пожала плечами.

— А с чего вы меня остерегаетесь, Мария Игнатьевна? — спросил Верестов дружески.

Старушка насмешливо покосилась на пришельца.

— Так вы ж — друг Петра Аркадича. Что же остерегаться? Вот мы и миндальничаем!

Они засмеялись.

— Знаешь, что скажу, мил человек, — продолжила старуха, — ты все смеешься, прости меня, старую, а глаза у тебя не улыбчивые, взгляд тяжелый, пронзительный. Да и назвал ты меня сразу по имени–отчеству. А ведь я не называла тебе своего имени!

Верестов опешил, затем хлопнул себя по колену и беззвучно рассмеялся.

— Вот как! М всегда вы так выговариваете? — спросил он.

— Что ж дипломатию разводить? Мне уже восьмидесятый. Врать–то не с руки. А ты б сразу и сказал, что тебе надобно. Ведь не зря ты заговорил со старухой. Вот так сразу подсел…

— Не зря!

— Анька с Петром Аркадичем, что ли подослали?

Верестов внимательно посмотрел на старуху.

— Да ты не бойся! — сказала она, понизив голос и добродушно посмеиваясь. — Я им не скажу. Они известные мастера штучки такие выкаблучивать. Меня тут больно придурковатой считают. Анька вещи от меня прячет и перекладывает, мол, забывчивая я стала. А болеть болею! Как в мои годы не болеть? — в голосе ее послышалась грусть. — Ты не серчай. Знать я не хочу, зачем ты приходил. Да только скажи им, если хочешь, не хорошо они поступают со старухой. Пакостно. Пусть берут эту комнату. Мы с Борей отстроимся. Оно понятно, Игорь скоро жениться. Надо где–то жить.

Они помолчали. Что–то было недоговорено, и старуха добавила.

— Только не увози меня никуда. Мне бы сына, Борю, дождаться.

Они пристально посмотрели друг на друга. Верестов внутренне вздрогнул. Ни страха, ни суетливости, ничего этого не было в голосе бабки. Так, верно, наказывают о последнем желании — спокойно, обдуманно.

— Пойду я… — сказал Верестов.

— Пойди.

В гостиной он долго молчал. А затем вдруг спросил Игоря:

— Отца на свадьбу пригласишь?

— Зачем? — недоумевая, отозвался парень. Дети с неподдельным веселым любопытством инфантильно–глуповатых недорослей посмотрели на Верестова, будто он ляпнул глупую шутку, над которой все сейчас посмеются.

— Отец все–таки. И бабушке приятно будет. Бабушку–то любите? Съездили бы к нему… — раздражаясь, сказал Семен Егорович.

Аня уже вернулась из кухни и слышала последнюю фразу. Через силу Верестов взглянул на хозяйку и увидел напряженное лицо женщины. Он был уверен, она готова была просить, уговаривать его…

— Если бы папа хотел, чтобы к нему приехали, он бы написал! — рассудительно заметил Олег, туповато упершись в тарелку взглядом и приподнимая брови. — Я однажды уже ездил. Папа не захотел выйти.

— Кто–то первый должен уступить! — проговорил Верестов.

— Если бы папа захотел… — брови Олега поползли выше.

Верестову вдруг стало скучно. В конце концов, с чего он бесцеремонно вмешивается в чужую жизнь. Он укротил упрямого черта, плясавшего на языке, и постарался миролюбиво улыбнуться.

— Деньги–то на свадьбу есть? — спросил он.

— бабушка, когда приехала, нам по две тысячи на книжку положила, — гордо произнесла девочка. Верестов и Осокина переглянулись.

На лице, шее и груди Ани появились красные нервные пятна, очень старившие ее. Жизнь наглядно научила ее — «кроме самой себя, никто тебе не поможет!» И этот розовый, упитанный, с испариной на плеши, с недовольной мордой, разве поймет он, что им вшестером в этом сарае не жизнь. Знал ведь, зачем его привели сюда. Нажрался, напился и харю воротит. А как она изворачивалась, чтобы хоть эти свиные языки купить, «смолотые» незаметно быстро. Она взглянула на Скачука, но тот безнадежно захмелел и сонно клевал крючковатым красным носом в рюмку. Своего же раздражения она показать не имела права. Очевидно, Верестов многое мог. «Надо было отблагодарить!..» Она несвязно завела разговор про свою жизнь, лебезила, и это получилось унизительно, на глазах у притихших детей, получилось неприкрыто, откровенно. И откровение заключалось в том, что это был «ход», а не ее приниженная натура, средство добиться его расположение через жалость. Верестов почувствовал себя на приеме в больнице, и этот стол, не иначе, как… Семен Егорович поднялся с дивана и ушел курить, пришибленный, мимо расстроенной, покрасневшей женщины, осторожно уткнувшейся ему в спину просящим взглядом.

После чая, на улице, ежась от холода, особенно пронзительного после натопленной квартиры, и неприязненно глядя мимо Анны Андреевны и Скачука, Семен Егорович без проволочек объявил, что старуха совершенно вменяема, и вряд ли любой психиатр усомнится в ее умственных способностях. Скачук, освежившийся на воздухе, смущенно покашливал и избегал смотреть на приятеля. Верестов видел, как Аня, покусывая нижнюю губу, готовилась убеждать его. Он вдруг представил себя со стороны: упрямого, рассерженного, испортившего настроение людям, так хлебосольно принявшим его. Но что же с бабкой то делать? Оставить здесь? Сживут!

— Хорошо! Я узнаю… — неохотно проговорил он, к молчаливому изумлению и облегчению присутствующих и, натягивая перчатки, сбежал с крыльца.

Дорогой на остановку (выпив, Скачук не садился за руль), нарушив тягостное молчание, Петр Аркадич, было, занудил:

— Аня очень хорошая женщина. Ты вот… — он спьяну не подобрал слова и съехал на другое. — Но ты ухаживал когда–нибудь за чужой старухой, которая, извини, за собой смыть не может…

— Хватит! — оборвал его Верестов.

Скачук поискал сигареты. Верестов поежился. Говорить не хотелось. Он потянул из кармана вторую перчатку, и вместе с перчаткой из кармана что–то выпало на снежок. Верестов механически поднял… и обоим стало неловко, неуютно вдвоем на пустынной улице.

— Отдашь ей… — глухо проговорил Верестов, протягивая ассигнацию, невесть как попавшую в карман, очевидно, когда он курил. Скачук взял. Он протрезвел и не представлял, как справиться с поручением.

— Я и сам бы… Машину негде поставить! — проговорил Скачук.

Короткий день уже натягивал на востоке густую синеву ночи. Мороз потрескивал в деревьях, и тротуары были безлюдны. Только две одинокие мужские фигуры шли рядом.

**********

А через неделю старуха умерла.

Ее похоронили в три дня. На кладбище ее провожали, кроме Осокиных, соседка с мужем, у которых старуха иногда занимала четверть хлеба или пару яиц.

Прибирая в комнате покойной, Анна Андреевна с другими вещами нашла неотправленное письмо к Борису, без конверта, сложенное в тонкой тетрадке. Она прочла его.

«Здравствуй, мой родной сын! Как ты живешь? Как твое здоровье? Давно нет весточки от тебя. Может, заболел? Про то мне узнать не у кого, а ты не пишешь. Второй месяц прошел, как нет от тебя писем.