Индивидуальная беседа - Юрий Тешкин

Пониженное цветоощущение. Это приговор. И надо расстаться с мечтой стать капитаном дальнего плавания, которая уже и не мечта, а что-то больше. Ведь в то, что ты станешь капитаном дальнего плавания, верят все в классе. И она. (Она — это Ольга из третьего подъезда, при встрече с которой обмирает сердце.) И Колька замкнулся, вернувшись с медкомиссии, стал сторониться даже лучшего друга, у которого цветоощущение — норма. Друг утешал как мог, предлагал стать судомехаником. Для них, мол, цветоощущение не важно. Но когда тебе тринадцать лет, надо все или ничего. И он полюбил прогулки в дождливые вечера. Сидел в пустой беседке, слушал ночные гудки пароходов. Даже маршрут составил для этих прогулок: по набережной до Арсенальной башни, потом посидит в беседке над Красным спуском и возвращается через Стрелку и Театральную площадь.

На лето его обычно отправляли к бабушке на Украину. На этот раз расставался с городом без сожаления. Даже был рад, все надоело. Все те же лица в классе, все те же цветочки-горшочки на окнах, даже география была в этом году скучной — экономической. И невыносимы были взгляды родителей, которые стал вдруг замечать в последнее время. Мать приглядывалась как-то жалко, напряженно, вот-вот, казалось, спросит: «Да что с тобой, Коленька?» И тогда готов был в ответ закричать: «Да какое вам дело!»

Что с ним? Да ничего! Ну, цветоощущение понижено. Ну, в мореходку не приняли. Да что ж на мореходке свет клином сошелся, что ли? Ну, с Ольгой (той, что из третьего подъезда, при встрече обминает сердце) сидели в парке на лавочке. Как-то получилось, в первый раз вот так — вдвоем. Сидели и сидели, ведь сидят же другие. Он положил руку на спинку лавочки, не касаясь ее волос. Так близко они были в первый раз! Она не могла почувствовать этого, но, обхватив вдруг себя руками за плечи, словно ей холодно, вся подалась вперед, стала разглядывать лакированную туфлю. Ставила ее то на одно, то на другое ребро. Когда проходили мимо люди, выпрямлялась и опять его рука не касалась ее волос. Вдруг, словно бы спохватившись, она щелкала дорогой взрослой сумочкой, рылась в ней и опять закрывала. А люди шли мимо и болтали всякие глупости:

— Я за всю жизнь только с одним столкнулась, так с меня половины не стало. Была пятьдесят четыре кило, а стала сорок восемь…

Некрасиво морщились у женщины чулки на коленях.

Прошла иностранка в длинном до пят бархатном платье черного цвета, скрывающем золотые туфли. Сбоку был глубокий разрез — при каждом шаге открывалась почти до пояса неестественно белая нога. За ней шел парень с транзистором, проходя, подмигнул Кольке. Как после всего этого дотронуться до легких, как пух, волос и тем более до острого, под зеленой кофтой, плеча, которое так близко от его вспотевшей ладони. Колька убрал руку, почувствовав себя обворованным так же, как тогда, когда они ждали своего моряка, Алексея Ивановича, а он не пришел, и они, возвращаясь, увидели его на спортивном велосипеде с толстухой…

Ну, в общем, как-то все одно к одному собралось этой весной, навалилось, устал от всего почти по-взрослому. Поехал к бабушке на Украину с радостью. Наверное, поэтому и запомнилось лето и все, что этим летом было.

— По дороге потемнела, осела пыль, прибитая ночной росой. Тонет в ней босая нога. Тепло и мягко. В тени забора полумрак, прохлада. За редким забором — тыном — в зеленой траве холодная, сладкая груша, блестящая от росы. Ползет к ней рогатый жук, поднимается на задние лапы. Не спеша, босиком по траве ходит грузный мужчина в майке, глубоко дышит утренним воздухом и поглаживает лысину. Приятно в такое свежее утро ходить босиком по прохладной траве с неприкрытой головой. Совсем близко от Кольки за забором возится с самоваром женщина. Она зевает, появляются сразу два подбородка, и, прикрыв рукой глаза, выгоняет пустую слезу. Увидев так близко Кольку, поджала губы, от чего щеки ее чуть раздулись — получилось, что будто она играет на трубе.

А на реке еще свежо, туман, зеркальная тишина над водой и лодки в тумане с застывшими фигурками рыбаков.

Бульк! Так громко. Покачался и замер поплавок. Какая ясная голова сейчас. Ему кажется, что в такое утро он обязательно что-то важное решит для себя. Но что? Может, как жить дальше? После того, что произошло. Или, может быть, еще что-то более важное. Но он не спешит. Время есть. Через час, не раньше, солнце тронет, чуть-чуть позолотит готические башни польского костела, будет медленно спускаться по зеленым садам и паркам сюда, вниз к реке. Погонит босоногая девчонка гусей, появятся дачники с простынками. Станет пригревать спину через рубаху. Тогда можно будет искупаться и отправиться вверх по реке, по мокрым лугам, по потемневшим твердым жердочкам в стоячей воде, мимо разгуливающих в зеленой траве черных ворон и, наконец, попасть в сосновый бор, где остатки древнего городища Богдана Хмельницкого. Здесь сильные, прямые и высокие сосны. Стоят свободно, не теснясь, и много теплого ветра, похожего на морской прибой.

Вот он сидит, привалившись расслабленно к шершавому стволу, покусывает травинку. Пахнет горячей смолой. Сквозь прищуренные глаза, сквозь неуловимую солнечную паутину видит опять на свежезеленом древнем валу девчонку в синем спортивном костюме с цветами и книгой под мышкой. И вдруг — забыть все умные мысли, а вспомнить… такую далекую Ольгу. Или… другое вспомнить, а вспомнив, опять пережить (и опять до жара в лице), как однажды в электричке его руки, лежащей на скамейке, коснулось невзначай женское колено. Гладкая теплая кожа. Заныло сладко в груди, он закрыл глаза. А когда решился оглянуться, ее уже не было. Где-то шла в толпе по перрону. Может, вот эта, может, — та. Все они теперь ему кажутся таинственными и прекрасными…

В полдень он спасался от жары в комнате с закрытыми ставнями, на глиняном полу. На холодном полу лежали длинные узкие листья очерета — осоки. Полумрак рассекали проникшие сквозь ставни лучи солнца, в них обыкновенная пыль превращалась во что-то яркое. В углу на чистом рядне — покрывале — лежали яблоки. А сразу за ставнями была такая жара, что переставали ругаться на время соседи и глохли куры, разбросав крылья, валились под забор.

Когда он просыпался, жара уже отступала. Он не сразу включался после сна: пил квас, сидел на крыльце в приятном отуплении. Не спеша рождалась и крепла первая после сна мысль. Он как бы трогал ее со всех сторон, соглашался или нет. Опять же, не спеша, солидно, как-то не по детски, с достоинством. Потянувшись всем телом, медленно надевал ботинки на огрубевшие за лето ноги. Вразвалочку шел через парк без какой-то определенной цели. Парк перегрет — без запахов, без птиц. Из погребков уже веет вечерней прохладой, запахом пива и влажных опилок. Незаметно он как-то оказывается на вокзале и рассматривает отъезжающих-приезжающих… Потом сразу, без сумерков, наступает южная ночь. С треском цикад в темноте, напоминающим удаляющийся колокольчик, с нежнейшим запахом цветов, с какой-то неверной истомой во всем теле. В аллеях парка нетвердые тени, там смех, шепот… Оркестр умолк, и слышен лай собак за рекой. И вот, наконец-то. Опять заиграл то же самое. Что и вчера, и позавчера… Вот такое странное лето — смесь грусти и тревоги, и… нежности, которой переполнен Колька.

Оркестр играет всегда одно и то же и всегда в том же порядке. Сразу после этой музыки, сразу после этого будет вульгарненький, как тот ухмыляющийся тип за иностранкой, фокстротик. И Колька почти бегом покидает парк.

Он стоит возле дома той девчонки в синем спортивном костюме, что иногда проходит мимо с цветами и книгой. Он все еще слышит ту музыку — смесь грусти и тревоги, и огромной нежности, в которой можно утонуть, если не поделиться с кем-то. Она спит. В ее окне нет света. Как хорошо бы вот так простоять до утра, зная, что она спит, а ты стоишь. И вдруг он обмирает при мысли, что она как-нибудь может догадаться, что он стоит здесь и думает о ней. Вот кто-то вышел, зажегся шар-плафон и осветил просторную террасу, листву, деревянное резное крыльцо, двухцветный флаг справа…

— В тысяча девятьсот семьдесят первом году переехали в Заполярное, учился в сорок второй средней школе. Значит, здесь уже три года, — и воспитатель записал несколько слов в тетрадочку, что лежала справа.

Рыбалка здесь другая. На удочку ловят лишь в августе «царскую рыбку» — форель. А так не мелочатся — все больше сетью, неводом.

Вначале тайга не понравилась. Казалась холодной, сырой, темноватой и вязкой. Зайдешь, — казалось, назад не воротишься. Среди острых камней, сползающих с сопок, едва прикрытых мягким мхом, таились ловушки. Он проваливался, разбивая коленки. В глухих распадках рождались непонятные звуки, и все замирало тогда в нем.

А на тропе нашел два-три перышка — все, что осталось от глухаря. Колька шел и оглядывался. Но когда он выбрался, наконец, на хребет, где гулял ветер, и увидел крутые сопки-волны, что вздымались, катились до самого горизонта, дух захватило у него от солнца, ветра, зеленой бескрайности. Ему показалось, что он опять плывет на шлюпке.