Пепельное небо - Джулиана Бэгготт

Что происходит со всеми детьми под Куполом, когда им исполняется шестнадцать? Прессии кажется, что это должно быть похоже на Прежние Времена: торт, подарки в ярких обертках и игрушечные звери, набитые конфетами и подвешенные к потолку, по которым обычно бьют палкой.

— Можно я сбегаю на рынок? — спрашивает она. — У нас почти не осталось кореньев.

Прессия довольно неплохо умеет готовить некоторые сорта корешков, это и составляет весь их рацион. А еще ей хочется выйти на свежий воздух.

Дед смотрит на нее встревоженно.

— Моего имени даже еще нет в вывешенных списках! — восклицает девушка.

Официальный список тех, кто должен явиться в штаб УСР, развешан по всему городу — листки с именами и датами рождения в двух аккуратненьких столбиках — информация, собранная УСР. Эта организация возникла почти сразу после Взрыва, и тогда она называлась Управлением по спасению и розыску. Управление занималось тем, что восстанавливало медицинские учреждения, которые пострадали от Взрыва, составляло списки погибших и выживших, а затем сформировало небольшую армию, чтобы поддерживать порядок. Но прежние лидеры были свергнуты. УСР стало Управлением Священной Революции, новое правительство держалось только на устрашении людей, и его главной целью стало разрушить Купол.

Теперь же УСР под страхом наказания родителей требует регистрации всех новорожденных. Кроме того, УСР совершает внезапные рейды по домам. Однако люди переезжают так часто, что УСР не успевает отслеживать все перемещения. Исчезло даже такое понятие, как адрес; его не осталось ни у кого и нигде. Исчезли и названия улиц, просто стерлись. Поэтому Прессия надеется, что ее имя так и не появится в списке. Может, они забудут, что она существует, или потеряют стопку документов, где записано ее имя.

— А еще, — вслух замечает Прессия, — нам нужно как следует запастись.

Ей нужно достать как можно больше еды, пока дедушка не запретил ей ходить на рынок. А ведь у Прессии всегда получается торговаться лучше него. Что же будет, когда закупками станет руководить дед?

— Хорошо, — соглашается дед. — Кеппернес все еще должен нам за то, что я наложил швы на шею его сына.

— Кеппернес, — задумчиво тянет Прессия. Кеппернес не так давно уже все выплатил. Старик иногда помнит лишь то, что ему нужно.

Прессия подходит к подоконнику разбитого окна. Там расставлены в ряд маленькие создания — заводные игрушки, которые она сама делает из кусков металла, старых монет, пуговиц, шарниров и шестеренок. Это подпрыгивающие цыплята, ползающие гусеницы, черепашка с маленьким кусачим клювиком. Любимицы Прессии — бабочки, не меньше полдюжины. Их каркас сделан из зубьев старых черных расчесок, а крылья — из кусочков белых парикмахерских накидок. Бабочки машут крылышками, когда их заводишь, но у нее никогда не получалось заставить их летать.

Прессия берет одну из бабочек и заводит ее. Крылышки насекомого начинают трепетать, закручивая клубы пепла на полу. Вращающийся пепел — это не так уж и плохо, он даже иногда бывает красивым, похожим на освещенную воронку. Она не хочет видеть в этом красоту, но видит. Она всегда находит краткие моменты красоты во всем — даже в уродстве. И в тяжести драпирующих небо облаков, иногда темно-синих по краям, и в росе, нанизанной на осколки почерневшего стекла.

Дед выглядывает за дверь, и Прессия бросает бабочку в сумку. Она обменивает свои поделки на продукты с тех пор, как люди перестали приходить к деду на «зашивание».

— Ты знаешь, нам так повезло, что у нас есть это место — а сейчас и путь к бегству! — восклицает дед. — Нам с самого начала везло! Повезло, что я приехал в аэропорт пораньше, чтобы подобрать тебя и маму у выдачи багажа. Что, если бы я не узнал, что там пробка? Что, если бы я не выехал пораньше? А твоя мама, она была такой красивой, — говорит он, — такой молодой.

— Я знаю, знаю, — кивает Прессия, стараясь, чтобы это не прозвучало слишком нетерпеливо. Вот уже десять лет дед беспрерывно говорит о дне Взрыва. Ее отец тогда был в городе по делам. Светловолосый косолапый архитектор, он был хорошим футболистом. Футбол — настоящий спорт, в который играли на траве люди, одетые в шлемы с пряжками, а судьи дули в свистки и показывали цветные карточки. — Какая разница, был мой папа футболистом или нет, если я даже не помню его? Зачем все время говорить о красивой маме, если даже не можешь вспомнить ее лицо?

— Не говори так, — ворчит дед. — Конечно же ты их помнишь!

Она не видит разницы между историями, которые рассказывает дед, и своей памятью. Например, выдача багажа. Дедушка объяснял сто раз — сумки на колесах, большая движущаяся лента, кругом выдрессированные охранники. Но разве это то, что она действительно помнит? Ее матери досталось больше всех — нашпиговало осколками разбившегося окна, и она мгновенно умерла, как рассказывал дедушка. Действительно ли Прессия помнит это или просто воображает? Ее мама была японкой, от которой Прессия унаследовала темные блестящие волосы, миндалевидные глаза и ровный цвет кожи, кроме участка, который пересек серповидный ожог, закручивающийся вокруг левого глаза. На лице — небольшой налет веснушек, наследство по папиной линии. В отце было пополам ирландской и шотландской крови, как любит повторять дед, но все это ни о чем не говорит Прессии. Японцы, шотландцы, ирландцы? Город, где отец был по делам, уже стерт с лица земли. Японцы, шотландцы, ирландцы — этого больше не существует.

— МАБ, [1]— настойчиво твердит дед, — вот как назывался аэропорт. И мы убежали оттуда следом за теми, кто еще был жив. Мы бродили, искали безопасное место. Потом, уже еле держась на ногах, мы добрели до города, но зато здесь рядом Купол. Мы живем немного к западу от Балтимора, к северу от Колумбии.

И снова эти названия, которые ни о чем не говорят. МАБ — это же просто буквы! Она не знает своих родителей — вот что убивает Прессию, потому что если она не знает их, как тогда она может знать себя? Иногда ей кажется, что она одна во всем мире — маленькая крупица освещенного пепла.

— Микки Маус, — говорит дед. — Не помнишь его?

И это достает Прессию больше всего! Она не помнит Микки Мауса, да и вообще всю поездку в Диснейленд, из которой они возвращались тогда.

— У него были большие уши, и он был в белых перчатках?

Прессия подходит к клетке Фридла, сделанной из старых велосипедных спиц и тонкого металлического листа, который служит полом. В клетке есть маленькая металлическая дверка, которая скользит вверх-вниз. Внутри, на жердочке, сидит Фридл, цикада с механическими крыльями. Прессия просовывает палец между тонкими прутьями и гладит насекомое по его филигранным крылышкам. Фридл живет у них столько, сколько Прессия себя помнит. Ее единственный питомец старый и ржавый, но его крылья все еще иногда трепещут. Она назвала его Фридлом, еще когда была маленькой, потому что, летая по комнате, он издавал скрип, который звучал, как: «Фридл! Фридл!» Все эти годы Прессия ухаживала за его механизмом, используя масло, которым парикмахер смазывал свои ножницы. «Я помню Фридла, — думает Прессия, — но не мышь-переростка с какими-то дурацкими перчатками». Она не говорит это вслух, чтобы не огорчать деда.

Что она помнит о Взрыве? Яркий свет — как будто в солнечную погоду вдруг зажглось второе солнце, а потом и третье. Помнит, что держала в руке куклу. Не слишком ли она была взрослой для куклы? Взрыв высвободил сокрушающий поток света, который заполнил ее поле зрения в тот момент, когда взмыл в воздух и растаял. Произошла путаница всего живого, и голова куклы стала ее рукой, частью ее тела. Мигающие глаза, щелкающие при каждом ее движении, ряд острых черных пластиковых ресниц, дырочка в пластиковых губах, куда нужно засовывать бутылочку.

Прессия проводит здоровой рукой по голове куклы и чувствует движение костяшек пальцев внутри резиновой головы, маленькие холмики и выступы суставов. Рука сплавилась с резиной кукольного черепа. Девушка чувствует вязкое, ноющее волнение, когда трогает здоровой рукой больную. Так она ощущает себя почти как в Прежние Времена — легкое волнение нервов, и то с трудом. Глаза куклы, щелкнув, закрываются. Дырочка между сжатыми губами давно покрылась пеплом, словно кукла тоже дышала загрязненным воздухом. Прессия достает из кармана шерстяной носок и натягивает его на голову куклы. Она всегда так делает, когда выходит на улицу.

Если она еще задержится, дед начнет рассказывать истории о том, что случилось с выжившими после Взрыва — о кровавых боях на руинах гигантского супермаркета, обожженных и изуродованных выживших, дерущихся за печки и ножи.

— Мне надо выйти до начала ночного патрулирования, пока прилавки еще открыты, — говорит Прессия и целует деда в грубую щеку.