Только демон ночью (Часть 1) - Леонид Левин

Совесть? К черту совесть. Кто-то однажды уже назвал ее химерой. Может был прав? Не спится? Приймем патентованное снотворное и уснем.

Злоба? Но я не родился таким. Жизнь постаралась, выдавила из сердца все мягонькое, доброе. Понимание, прощение. Оставила заскорузлые рубцы.

Честь? Понимание личного долга. ... Никому, ничего не должен.... Не должен.... Не должен? ...

Если уж совсем честно, если только для себя одного, как говорится только для "служебного пользования", то я смертельно устал. Плевать на все и вся, сейчас основное - выскочить из этого сраного Брайтоновского бейсмента с его шелушащимися чиповой краской стенами, с этим убивающим человеческое достоинство столом, с благотворительным матрасом, заляпанным спермой сменяющихся поколений временных владельцев.

Словно раздолбанный, использованный матрас, я затоптан и заляпан дерьмом и кровью. А ты, земеля, вот уж парадокс - чист. Ты, изначально предназначенный, сконструированный, выточенный, выштампованный и собранный как орудие убийства, не замаран смертью. Так покойся же с миром, вычищенный и смазанный .

Зеркало на стене отражает поверхность стола, руки, пистолет. Только руки. Рамка наклонилась на растянутой бечеве. Нет лица в зеркале... Его поверхность вбирает свершившееся, прошлое. С сегодняшнего дня, я - человек без прошлого.

А было ли оно, прошлое? ... Было.

Вот собираю в последний путь свидетеля. Смог, рассказал бы всю историю. Не соврал, не переиначил. Занятная и долгая вышла бы исповедь. Только исповедываться некому. Разве зеркалу... Можно и зеркалу. В вере своей, имя которой - неверие, никому не исповедовался. Ни замполиту, ни попу, ни мулле, ни рэбэ, ни пастору. Одна жизнь заканчивается, другая еще не началась. ... Межвременье. ... Давай зеркало, готовься...

Что есть память? Мутное зеркало. Часть изображения нечетко, другая совсем пропала, кое-что удается представить, вообразить, что-то - домыслить. Может у кого-то и по другому. Чисто как венецианское стекло. Тому - повезло. Мне - нет. Возможно душа замутнела, будто дешевое настенное зеркало, предназначенное стать магическим кристаллом.

Ворожит зеркало, гипнотезирует, лишает воли, затягивает открывшейся глубиной, прохладной поверхностью пригубливает усталые глаза.

Накатывает волной память. Накрывает тяжело, с головой, не выплыть, не вдохнуть. Медленно наползает тяжелыми веками на глаза. Бархатными шторами отсекает внешний мир реального бытия от существующих только в памяти образов и событий.

Собрал силы. ... Вынырнул.

Следует быстрее заканчивать последнее армейское дело. Ох, чувствую надо торопиться. И на кой чорт связался с любимой игрушкой, этим осколком прошлого. Да, уж ладно, дочищу, довспоминаю ... и вперед. Исповедь зеркалу? Глупо ... Глупо!

Держит, не отпускает проклятое зеркало. Ативизирует клетки усталого мозга. Может память и есть та самая реальность, данная в ощущениях, - как учили сменяющий один другого замполиты? Уж сколько лет прошло, а память оказалась жива, заякорена пистолетом в старой кабуре как фетишем. "Только тронь, зазвучит струна..."

Черт с тобой, зеркало, крути свое немое кино времени...

* * *

Как всякий новоприбывший в благословенную страну Америку я был истошно законопослушен и оглоушен обилием разнообразной информации, свалившейся на бедную голову. Что делать, ведь еле дотащил за океан свое усталое, израненное тело и истерзанную душу в надежде на очищение и обновление. В пустой, увы, надежде обрести покой и начать жить с чистого листа. Сложить, то, что разодрали и измарали в клочья, там за оекеаном, на Родине. В мыслях такого не было обзаводиться в Америке пистолетом - сыт был по горло, наигрался этим добром вволю, баста. Думал, что завязал на всю оставшуюся жизнь.

Однако, как говорили древние - человек предполагает, а судьба располагает. Процесс одновременного расставания с женщиной, знакомства с городом и спешного поиска работы вынес однажды на оружейную ярмарку.

В раскинувшихся на сером бетоне тентах защитного, оливкового и других военно-маскировочных колеров вершилось пиршество вороненной стали в различных ее ипостасях, но одного назначения. Убей - вопило из всех стволов, на всех языках мира. Убей!

Боевое оружие лежало на столах словно языческие идолы и амулеты в варварском капище неведомых богов. Шаманами воздевали к брезентовому небу руки продавцы, клянясь Молохом в совершенстве и полном функционвльном взаимодействии выставленного товара. Вокруг толклись в причудливом ритуальном танце-преклонении мужчины и женщины, молодые, старые и совсем сопливые неофиты стальных божеств. Последний раз нечто подобное пришлось наблюдать при выходе из Афгана. Бодрые ребятенки в непросоленной, невыгоревшей форме, с белыми мягонькими ручонками и стальными глазенками на розовых от жаркого среднеазиатского солнца личиках, напоминающих попки первоклашек-отличников, проверяли, шмонали, собирали все лишнее и личное, штатное и заштатное оружие. Шмыгая носами, блестя глазками, старались скрыть нездоровое, подспудное любопытство, рассматривали, щупали, целились, щелкали курками.

Вчерашние верные боевые друзья, сваленные на промасленный брезент в кучи, казались уже не грозным боевым оружием, а охапками иссушенного солнцем и перекрученного степным ветром сушняка саксаула, годного только для растопки, но не дающего долгого огня и тепла.

Оружие, столь естественное и необходимое на войне для защиты своей и отнятия чужой, враждебной жизни, сразу стало противоестественной и обременительной обузой по эту сторону перейденного нами в полдень моста через реку. За чертой начиналась новая жизнь, со своими законами и приоритетами, оружие теперь стало лишним. Позже выяснилось, что и мы, его живые придатки тоже....

Но это было давно, на другом краю земли. Здесь же оружие щупали и тискали совсем другие, прелюбопытнейшие типы. Бородатые, насупленные мужики с толстыми как окороки руками. Стриженные девки, с тугими, обтянутыми джинсами задиками. Средних лет мужчины в ковбойских шляпах и сапогах узорчатой кожи. Жирные черные подрости в нелепых, болтающихся ниже бедер штанах, в повернутых козырьками назад бейсбольных шапочках. Волохатые и лысые белые в ношенной одежде. С косицами на затылках и с короткими, военного типа стрижками. Около оружия вертелись хилые юнцы в долгополых, черных и зеленоватых плащах, в шинелях исчезнувших армий со споротыми погонами и петлицами. Черные люди во всем черном, и черные в африканских круглых цветастых тюбетейках. Белые, покрытые с шеи до пят дерьмовыми татуировками и без оных. Несколько азиатов. Выкатывающие шары мускулов из под тишерток атлеты и тощие, серолицые очкарики-задохлики. Наклонялись к прилавкам заурядные физиономии и поражающие своей индивидуальностью лица киногероев и кинозлодеев. Разные обличья с одинаковыми глазами, с одинаковой печатью роковой любви к оружию.

Поток стрелков-любителей, фанатов оружия и просто любопытных зевак завертел меня, понес от прилавка к прилавку. Людское торжище потолкало, покрутило и, волею судьбы, исторгло из непривычно пахнущих дешевыми дезодорантами объятий возле неприметного стола, заваленного кобурами-долгожителями всех армий мира.

Бесспорно, она первой вспомнила хозяина, протянув навстречу свой клапан, привлекла внимание. тут уж и сам присмотрелся и узнал верную подругу, неделимую часть мою, с которой спал и ел, срал и жил, летал и падал, умирал и воскресал из мертвых... Подругу эту, каюсь, небрежно швырнул на стол начарта при увольнении в запас, сдавая личное оружие и подписывая бегунок. Бросил в остром нежелании служить новоявленным панам, вчерашним босякам, жадно прихватывавшим все, что попадалось под руку из наследства великой державы.

Как оказалась здесь, роднуля? Какой ветер закинул тебя за тот-же бугор, что и непутевого хозяина?

- Ну, здравствуй!

По природе своей, я, может быть и сентиментален, да жизнь пообветрила не только шкуру, но просолила все полагаемые гуманоиду чувства так, что лишней влаги на глазах давно не показывалось. Ну не удавалось ее, слезу эту самую, выжать даже когда ой как хотелось. Когда без неё, окаянной, совсем тошно. Когда друга выковырянного, или точнее сошкрябанного по кускам из обугленного кокпита сшибленной стингером вертушки, в запаянном цинковом гробу отправляешь на "Черном тюльпане" "двухсотым" грузом на родину. Душа ревет и стонет, а глаза режет под веками всухую как стекольной крошкой и один только выход, одно вечное российское, всеармейское общечеловеческое лекарство - медицинский спирт, который, раздирая в клочки медленно ворочающееся сознание и память, опрокидывает в благословенное, темное небытиё сна.

Размяк видать за океаном на заморских харчах. И не хотел, а что-то такое изменилось в лице, может если не закапало, то повлажнело под глазами, но стоящий за стойкой продавец-ли, владелец всего музейного добра моментально усек меня. Выхватил не рукой, жестким прицельным взглядом, из толпящеся массы. Перехватил своим глазом, словно на мушку цель посадил, и тонкой рукой протянул кобуру.