Пираты, каперы, корсары - Теодор Мюгге

Но пираты облагорожены этой литературной, романтической традицией. Не зря ведь большинство, подавляющее большинство всех этих Питеров Бладов, Сак аль-Бакров и Красных Корсаров стали пиратами поневоле, вопреки собственному желанию, а не следуя темным инстинктам преступной души. Они тяготятся своим положением, даже когда бравируют им. И рано или поздно возвращаются в лоно того общества, которому в пиратскую бытность себя противопоставляли. Вот только возвращение это не прямое: либо общество за время пиратских странствий изменилось (так у Сабатини — Англия возмутилась, вышвырнула из страны развращенных Стюартов, на трон взошел король Вильгельм, и потому Питер Блад вполне может теперь стать губернатором Ямайки; заметьте, не вернуться к мирной врачебной практике в Бриджуотере, от которой оторвал его мятеж герцога Монмута, а сделать все-таки преизрядную карьеру!). Либо же — хотя и реже — меняются сами герои, принимая в конце концов общество таким, каково оно есть (наиболее ярким примером может здесь служить капитан Мариэтт и его “Мичман Изи”). Но мир никогда не меняется в результате действий пиратов, даже самых благородных, — увы, “мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе”.

Говоря о героях этой книги, приходится признать, что Робер Сюркуф Карла Мая имеет очень мало общего с подлинным Робером Сюркуфом. Оба они каперы, но… Изображенный пером немецкого писателя Сюркуф — рыцарь без страха и упрека, до глубины души преданный идее величия Франции, враг диктатуры, в том числе — диктатуры Бонапарта. Он — в повести — капер чуть ли не поневоле: не дала ему Франция военного корабля, что ж, возьмем сами… Подлинный Сюркуф по сей день является национальным героем Франции, в составе ее военно-морского флота всегда есть корабль, носящий имя знаменитого приватира; сейчас это подводная лодка. Но был он не только удачливейшим капером, но и работорговцем, что в романтический образ укладывается, прямо скажем, плохо. И с Наполеоном у него были весьма неплохие отношения, Сюркуф даже дрался как-то на дуэли, защищая честь корсиканца; его называли в свое время “корсаром императора”. И — не знаю, правда или легенда — именно Сюркуф по слухам должен был вывезти императора-пленника со Святой Елены… Но такой Сюркуф не нужен художественной литературе — ей нужен герой лихой, но без малого идеальный. Как у Карла Мая. Такова уж романтическая традиция…

Почти то же можно сказать и о Джоне Поле Джонсе. Фигура эта привлекала внимание многих писателей — от Фенимора Купера, в чьем романе “Лоцман” описан, кстати, тот же эпизод карьеры Пола Джонса, что и в повести Теодора Мюгге, и до Валентина Пикуля, посвятившего Джонсу одну из своих исторических миниатюр. Герой многих стран, в том числе и России, где он командовал на Черном море галерным флотом, отличился у Кинбурна, обнимался с Суворовым и получил золотое оружие из рук Екатерины Великой, умер он в нищете в Париже, и могила его затерялась… Даже в Америке, любящей и почитающей своих героев, вспомнили о нем, “первом капитане Североамериканских Соединенных Штатов”, лишь готовясь к двухвековому юбилею независимости. Воздвигли памятник… Увы, не мы одни оказываемся нередко Иванами, родства не помнящими. Другие — тоже. Порукой чему судьбы гражданина Пейна и Джона Пола Джонса.

И все-таки… Нет, не был этот блистательный, неуживчивый, горячий, вспыльчивый, резкий, честолюбивый до тщеславия человек похож на свой литературный портрет пера Теодора Мюгге (впрочем, и на других тоже). Ну и что? Таким он нужен был все той же романтической традиции. И таким остался в душах тысяч и тысяч читателей.

В этом есть своеобразная психологическая правда, отличная от правды истории и документа. Ведь не сетуем же мы на то, что господин д’Артаньян у Дюма совсем не похож на подлинного лейтенанта серых мушкетеров, оставившего нам свои мемуары, а Сирано де Бержерак, рожденный талантом Эдмона Ростана вызвал бы лишь смех у гасконских гвардейцев роты Карбона Кастель де Лану, прекрасно знавших носатого поэта-дуэлянта…

Эту романтику, пожалуй, наиболее емко и лаконично, пусть и не слишком умело сформулировал в стихах Павел Коган:

Пьем за яростных, за непохожих,За презревших грошевой уют  —Вьется по ветру “Веселый Роджер”,Люди Флинта песенку поют…

Вообще, должен признаться, этому обаянию пиратско-мятежной романтики не смогли не поддаться едва ли не все писатели, хоть краешком цеплявшие тему. Исключения можно перечесть буквально по пальцам. Одним из подобных исключений был Жюль Верн — у него если уж пираты, то такие бандюги, что клейма ставить некуда. Вот только капитан Немо… Но он не совсем пират, он скорее капер, ибо топил только английские корабли (традиция Сюркуфа?). Правда, капер без патента, но если учесть, что он сам был раджой… Принц Даккар вполне мог выписать себе патент сам. И все-таки во всем творчестве Жюля Верна это опять же исключение — из тех, что лишь подтверждают правило.

Но романтика мятежа — лишь один из китов, на которые опирается пиратский литературный мир. Есть — по традиции — и два других.

Второй — это романтика моря. Писать о ней пространно нет нужды. У кого не забьется сердце от вида океанской волны, от ощущения шаткой надежности палубы под ногами, от поскрипывания такелажа над головой… Пусть немногим из нас в жизни далось испытать все это, но во снах, но в мечтах, но в книгах… И тогда не так уж и важно — капитан ли Кук, Беллинсгаузен ли, Крузенштерн, или же капитан Блад, Роберт Сюркуф или Пол Джонс.

О третьем ките хочется сказать чуть больше. Ибо по сути своей это удивительно стойкий миф, миф поиска добра во зле. Вот пример, простите уж, совсем не из пиратской области. Вспомните ранние романы Ремарка — “На западном фронте без перемен”, “Возвращение”… Да, война — это зло, это ужас и грязь. Но! Есть в ней и добро — фронтовая дружба. Та, что лишь в таких экстремальных, чудовищных условиях и проявляется в полную силу. Этот миф лежит и в глубине “пиратского романа”. Хотя опять же точнее всех выразил это ощущение не прозаик, а поэт (но такова уж природа поэзии) — Джордж Стерлинг:

Мы  —  спина к спине  —  у гротаПротив тысячи  —  вдвоем!

и пусть морские разбойники, пусть сброд, лишенный родины, стоящий вне закона — главное здесь, вот оно: спиной к спине.

Есть здесь некое созвучие (или родство?) с воровской легендой о братстве. Ведь сегодня все мы знаем ей цену, умные стали, наслышались, начитались, а скольких покупает, берет за душу, даже приводит — увы! — в уголовный мир… Правда, литературная традиция облагорожена, она в уголовный мир не приведет, да и в пираты нынче бежать все-таки сложно, хоть и живучи они, и процветают сегодня не хуже, чем во флибустьерском море XVII века. Нет, не уйти — по Стерлингу — “корсаром вольным на простор волны морской” никому из нас…