Золотая трава - Пьер-Жакез Элиас

Таможенник собирается покинуть свою контору. Она находилась в старом здании, времен коронованных королей, некий сундук — весь, включая плоские плиты, образовывавшие крышу, из гранита. Было бы похоже на паперть, от которой отъединили церковь, если бы сбоку в стене, выходившей на улицу, не было двух отверстий: проема низенькой двери и оконца в четыре квадратных стекла, втиснутых в деревянную раму. Внутри — всего одна комната, такой вышины, что рослому человеку даже и распрямиться там трудновато. Сквозь четырехгранное оконце все то, что снаружи, — и прохожие, и погода — предстают в весьма своеобразном виде. Стекла в оконце чудом уцелели, тогда как массивная дубовая дверь сокрушена мощными ударами прилива. Но в общем днем эта дверь и прежде всегда стояла открытой. Таможеннику необходимо видеть все, что происходит на набережной. Если из-за проливного дождя или ураганного ветра дверь закрывалась, проходившие мимо друзья, у которых оказывалась свободная минута, желая удостовериться, на месте ли Жан Бурдон, заворачивали к оконцу и прижимались к нему вплотную. Черты их лиц до того искажались испорченными стеклами, что забившемуся со своими бумагами в уголок Жану Бурдону невозможно было понять, выражают ли смотрящие на него лица угрозу или же ищут сочувствия и вообще человеческие это лица или звериные морды. Только когда они входили, наконец, если у них оказывалось на это время, ему удавалось разглядеть пришедшего, ведь раньше он видел лишь широко открытый то ли левый, то ли правый глаз, однако Жан Бурдон узнавал всех прежде даже, чем по стеклу постучат пальцем либо двумя пальцами. У каждого из его друзей своя манера стучать. По тому, как стучали, он узнавал, кому принадлежит увиденный в оконце глаз. Но тем не менее Жан Бурдон сочинил соответствующую его любви к фантазиям легенду о смутных появлениях в оконце. Жан Бурдон — любитель театра для себя самого. Вот почему он и радуется, что буря пощадила его четыре деформирующих действительность стеклышка. Иначе ему бы ведь вставили другие, совсем новые, через которые и люди, и вещи стали бы видны такими, какие они есть. Давно поговаривают о постройке нового таможенного поста, модернизированного, в несколько комнат, и с коридорами, и со светлыми окнами на три стороны, вот именно, и не на одно меньше, и с отопительными приборами на зиму. Говорят, что это для всех будет лучше. Все это так, но что станется с фантазиями Жана Бурдона?

Вдруг зазвонил телефон. Странный звон, ясный, серебристый, с перебоями и выделяющимися отдельными звуками, от которых таможенник вздрогнул, и сразу оборвались его мечты о дополнительных добавочных серебряных нашивках взамен магического фонаря-окна. Жан Бурдон только что видел себя мальчиком, поющим в хоре, и служкой — едва вытаскивая свои сабо из глины, он позванивал колокольчиком, идя на несколько шагов впереди священника, который торопливо шагает, неся святые дары в черном саквояже. Он колеблется — снять ли трубку, пока телефон сам собой не отключается, а трубка не начинает раскачиваться на конце провода. Звон прекратился моментально. Таможенник схватывает аппарат и осторожно прижимает трубку к уху. Напрягшись всем телом, он прислушивается. Ничего. «Таможенный пост Логана слушает». Никакого ответа. Жану Бурдону становится не по себе. Одежда как бы царапает его. Чтобы прогнать беспокойство, он прибегает к сильному ругательству и едва не задыхается от наполнившей рот слюны. Что это еще за история! Техника сбесилась после того, как стихия успокоилась? Возможно, попросту чинят линию после этой бури. А может, проверка. Но ведь я как-никак повесил трубку на присущее ей место. Почему она свалилась? Жан Бурдон упорствует:

— Алло! Я из таможни Логана. Вы меня слышите?

Сзади него раздается уверенный, твердый голос:

— Это — позывные с «Золотой травы». Я-то знал, что она не пошла ко дну.

В дверном проеме стоит старик Нонна, он неподвижен, как бы слился со своей курткой, засунув руки в карманы заплатанных брюк. Черты его лица столь искажены, что этот бедняга кажется смеющимся. Впрочем, может, и впрямь смеется? Жан Бурдон поражается количеству зубов, наполняющих рот старика. Раньше он этого не замечал. Можно сказать, что все зубы у Нонны целехоньки. До сознания Бурдона не сразу доходит смысл сказанного стариком, а ведь это — куда удивительней, чем обнаружение того, что у него полон рот зубов.

— На проводе не было никого, дед Нонна.

— А я вам говорю — это была «Золотая трава». Большие суда не разговаривают. В этом нет для них нужды. У них существуют другие способы дать о себе знать. Вы-то ведь отлично слышали.

— Но Пьер Гоазкоз…

— Ну и что Пьер Гоазкоз! Что он может поделать, Пьер Гоазкоз? Пусть он куда хитрее нас с вами, все равно человеческим способом его не услышать из такой дали. На «Золотой траве», вам это ведь хорошо известно, нет никакой техники — чтобы говорить по воздуху.

— Из такой дали? Где же, по-вашему, он находится?

— Где-нибудь в океане, предполагаю, что на юге. Он свернул паруса, переждал бурю, а теперь ждет ветра для возвращения.

— Возможно, что и так, дед Нонна. Когда зазвонил телефон, я как раз подумал, что это он вызывает. Он ведь мог укрыться в каком-нибудь порту, в Конкарно или в Лориане.

— Он мог. Любой другой моряк попытался бы это сделать. Я сам в первую очередь. Но не он, я-то его хорошо знаю, он никогда не захочет сдаться. Он остался на спине зверя. Он там и находится. Верьте моему слову — он сумеет вернуться. Он — морское животное, этот человек, заверяю вас!

— А остальные?

— Остальные последовали за ним, зная, каков он есть, или, по крайней мере, думая, что знают, а это ведь — одно и то же. Все без исключения, даже и юнга, мать которого скорее предпочла бы терпеть самую отчаянную нужду, чем увидеть, как он поднимается на борт «Золотой травы». Но она была бессильна что-либо предпринять, мальчишка умер бы от тоски. Все остальные не похожи друг на друга, и причины их объединили разные, но никто из них не пошел бы в море на другом судне, кроме как на «Золотой траве», и не выбрал бы другого капитана, кроме Пьера Гоазкоза. Когда они вернутся теперь на берег, это станет их последним выходом в море. Потому что, если хотите знать, Жан Бурдон, эти — с «Золотой травы» — не настоящие моряки-рыболовы, хоть они и отличные мастера своего дела. Рыбная ловля — для них лишь предлог. Когда они живут среди нас, то представляются совсем обыкновенными людьми, но подите поймите, что у них на уме, знать этого никому не дано! Если бы я не был таким ничтожеством, как я есть, я бы поверил, что все они околдованы Пьером Гоазкозом, а сам он околдован своим судном.

— Что за россказни! С чего это вы выдумали! Ведь обычно вы самый рассудительный из всех нас. И уж если кто знает Пьера Гоазкоза, так это именно вы. Когда он в порту, вас только и видят с ним вместе.

— Вот именно. И он только и делает, что расспрашивает меня о моей жизни на маяке. Он требует, чтобы я ему что-то открыл, а я не понимаю, чего он от меня добивается. Тогда, желая, вероятно, навести меня на верный путь, он говорит мне о своей «Золотой траве». Когда я его слушаю, трудно мне вам это объяснить, но мне начинает казаться, что это судно — живое существо.

— Идемте спать, дед Нонна, и, главное, постараемся уснуть. Все мы немного свихнулись после того, что видели и слышали прошлой ночью и от чего помутился бы разум у людей куда более крепких, чем мы. Я иду домой. Вы знаете, ведь в моей хибарке все разрушено.

— Да, знаю. Мне говорили. Вас разбудили в три часа ночи крики ваших детей, которые спали на первом этаже. Когда вы с женой спустились вниз, детские кроватки плавали по волнам. Вам пришлось по пояс погрузиться в воду, чтобы вытащить ребятишек. Нелегко вам будет навести теперь порядок. Но это ничего не меняет в сказанном мною: «Золотая трава» — нечто живое, не знаю только, что именно. Послушайте, Жан Бурдон, если случайно он не вернется вопреки поданному им знаку, я не удивлюсь, ежели через какое-то время этот парусник встретят в открытом море как призрак, утративший весь свой экипаж. На этом я вас приветствую и отправляюсь дальше.

Старик удаляется, пятясь. Туман делает его самого призрачным, пока не поглощает целиком. Жан Бурдон немало удивлен, обнаружив в себе желание присесть. Ноги отказываются ему служить. Достаточно было болтовни старого Нонны, чтобы навалились на Бурдона все страхи, которые он сдерживал, сражаясь с ураганом, наравне с остальными, все время, пока длилось бедствие. Едва-едва удалось ему взять себя в руки, как телефон опять зазвонил. Был ли это опять сигнал с «Золотой травы», передаваемый непознаваемым способом? Жан Бурдон едва поднялся с места, взял трубку, и тотчас же у него вырвался вздох облегчения. Это вызывала префектура, женским голосом. Женщина была явно скандализована, услышав из маленького порта, на который обрушился ураган, голос, каким вежливейше приглашают на свадьбу или банкет: «Слушает таможенный пост Логана. Готовый к вашим услугам Жан Бурдон». Девица находит, видимо, что этот Жан Бурдон плохо воспитан и ведет себя совсем не так, как положено служащему. И очень строгим тоном она объявляет, что с ним будет говорить префект. Но может ли такое сообщение поразить простого таможенника, который за минуту до этого ожидал сообщения с того света?