Преданный друг (СИ) - Леру Юлия

И Ника, дождавшись вступления и оглядев зал, запела.

Бедный конь в поле пал,

Я бегом добежал.

Вот и наш посад.

Должен Минин узнать,

Что враги подошли!

У ворот стоят!

За стеной тишина,

Весь посад крепко спит...

Достучусь ли я? Отоприте!

Она самозабвенно напевала, отжимая тряпку и протирая пол, и снова отжимая и протирая, пока неожиданно скрипнувшая позади дверь не подсказала ей, что она не одна.

Ника испуганно обернулась, оборвав пение на полуслове, и замерла, прижимая древко швабры к груди так, словно вознамерилась за ним укрыться.

Они стояли у двери вдвоем: нахохлившийся, сдвинувший черные брови и какой-то странно серьезный Лаврик, и задумчиво-мечтательный Егор, взгляд которого, казалось, пронзал ее насквозь, как рентгеновские лучи.

Сколько они так стояли, Ника не знала. Сколькоонатак стояла, чувствуя, как пылает лицо, и понимая, что, скорее всего, через мгновение раздастся смех, и они поиздеваются над распевающей песни в обнимку со шваброй девчонкой, она тоже не знала.

— Ты одна тут, что ли? — спросил Лаврик, переступая порог.

Ника молчала.

— Тебе помочь? — спросил Егор, делая два шага вперед и уже даже засучивая рукава. — Лаврик, поможем? Она ведь не витязь и не богатырь.

Да они точно издеваются!

Ника вспыхнула еще сильнее и тоже шагнула вперед, преграждая Егору путь к шкафу, где стояла вторая швабра. Она едва не налетела на него, в испуге отпрыгнула, и, поскользнувшись на мокром полу, хлопнулась на пятую точку прямо в лужу.

— Ну чего ты прыгаешь-то? — возмутился Лаврик, сразу же оказываясь рядом и протягивая руку. — Ты говорить вообще умеешь или нет? Давай руку, тебе сказано, промокнешь вся.

Ника с ужасом почувствовала, что в носу щиплет, в горле собрался горький ком, а из глаз вот-вот хлынет настоящий потоп. Она кое-как ухватилась за руку Лаврика и поднялась, все так же не говоря ни слова и не глядя в его глаза, потому что была уверена, что он засмеется ей в лицо. И тогда она точно заплачет и умрет от унижения.

— С-спасибо. — Нет, все-таки одно слово вымолвила.

— Егор, ты слышал, она умеет говорить! Эй, да не обижайся ты, — Лаврик преградил ей дорогу, когда она ринулась к выходу, и вот в него она влепилась, едва не сломав нос о твердый подбородок.

Ей показалось, от него пахнет яблоками, землей и теплом. Его глаза разглядывали ее, внимательно, пристально и как будто в первый раз, и только звон ведра, которое Егор сдвинул с места, чтобы освободить себе поле для работы, отвлек Нику от мыслей о том, что глаза у Лаврика черные, как уголь-антрацит, а на правом смешно торчит вверх длиннющая ресница.

— Давай иди, сушись, — сказал он Нике, взяв ее за плечи и отодвигая в сторону выхода так решительно, что она даже и не подумала возражать. — Мы тут закончим и все уберем.

— Да, иди, — сказал Егор, уже деловито протирая лужу, в которую она только что села.

— Спасибо, — снова сказала Ника, поворачиваясь спиной вперед, чтобы они не видели огромное пятно у нее на юбке, хоть это и было глупо. — Я это... как его...

Ей вдруг стало совестно, лицо потеплело, а уши так и загорелись огнем.

— Вы можете оставить, я посушусь и это... сама...

Лаврик хмыкнул, Егор поджал губы, не отрываясь от дела. Ника едва не сдалась, но все-таки попробовала снова, отчаянно заикаясь и бормоча почти себе под нос:

— Когда б-б-будет ваша очередь, я мог-гу прийти и помочь.

— Да, обязательно, — сказал Егор серьезно, отжимая тряпку и все так же не глядя на Нику, и та, растерянная и смущенная, все-таки ушла.

Когда Ника высушилась у электросушилки в туалете и заглянула в класс, чтобы все-таки поблагодарить ребят и попросить их не рассказывать никому на свете, что она пела, их уже не было.

ГЛАВА 2. НИКА

Олежка испуганно стрельнул в меня глазами, когда вместо обещанной тети-врача в комнату вошел дядя, но я успокаивающе улыбнулась и сказала, что этого дядю зовут Егор Иванович, и он — мой хороший знакомый.

— А я — Олег Лаврович, — сказал мой сын серьезно, протягивая из-под одеяла руку, и Егор взял ее и пожал так, словно это разумелось само собой.

Я выдвинула из-под стола стул, чтобы Егор мог сесть поближе к диванчику, на котором лежал Олежка, а сама встала у окна, покусывая губы и глядя перед собой.

Реальность становилась зыбкой, плыла и упорно пыталась исчезнуть. Я не хотела ей этого позволять, но оказалась слишком растеряна и слишком уязвима в момент, когда был нанесен первый удар, и мой разум не смог меня долго защищать.

Сначала исчез диванчик с Олежкой. Потом пол, застеленный темно-коричневым ковром, потом трельяж с кучей баночек и флакончиков с косметикой, и только Егор оставался в этой реальности незыблемой точкой отсчета, нулевым меридианом, началом системы моих координат, в которых графиком была моя прошлая жизнь.

***

Лаврик называл ее «Никанор Палыч», а она в отместку дразнила его банным листом. Для Егора она была Ника...трусливый заяц, смешная, рыжики еще куча глупых нежных имен и прозвищ... но это потом, совсем потом, а тогда...

Как-то так вышло, что оба самоуверенных новичка взяли под крыло самую застенчивую девочку класса. Правда, Ника долго не прощала того, что Егор и Лаврик подслушивали в тот день, как она пела, но постепенно, убедившись, что смеяться над ней не будут, оттаяла, потеплела и даже стала делиться с ними мечтами.

И они тоже делились.

Лаврик хотел основать свою собственную финансовую империю и стать самым молодым миллиардером в мире. Егор хотел выучиться на врача и изобрести лекарство от рака, такое дешевое, чтобы его смог бы позволить себе абсолютно любой.

Мечтать так мечтать, говорили Лаврик и Егор, думая каждый о своем, и Ника тоже мечтала — стать оперной певицей и звездой «Ла Скала» — и позволяла этим мечтам уносить себя ввысь, пока попутный ветер расправлял крылья.

У них был свой мир на троих, мир, где можно было позволить все на свете. За пределами этого мира было все иначе. Нике не нравилось возвращаться в реальность, где мечтам не было места, и она пропадала с Лавриком и Егором целыми днями, заставляя маму укоризненно качать головой и спрашивать дочь, когда она успела обзавестись сразу двумя «женихами».

— Мам, да какие женихи, рано мне еще, — раздосадовано говорила Ника. — Мы просто дружим.

— Рано, — лукаво грозила пальцем мама. — В твоем возрасте я уже кончила школу и встречалась с папой, так что не рано. Что же, тебе никто из них не нравится?

Ника задумывалась, краснела, выбрасывая из головы странно неловкие мысли.

— Нет, — заявляла твердо. — Мы просто дружим.

— Ну ладно, дружите, — отступала мама. — Только допоздна не гуляй! Я волнуюсь. Дождь на дворе, а ее куда-то несет на ночь глядя.

— А мы же дома сидим, когда дождь. Мы у Егора будем, мам, если не веришь, позвони и спроси.

Папа Ники постоянно болел, мучился с желудком, хоть и отказывался идти к врачам наотрез, и к себе она ребят не звала. А вот родители Егора были гостеприимные: мама, Ульяна Алексеевна, папа, Иван Сергеевич, а у них был еще чай с медом, собранным их собственными пчелами, и настоящий русский пузатый самовар на углях, перед которым Ника почему-то благоговела.

У Ковальчуков ей нравилось.

— Ты не переживай, мамуль. Все тип-топ.

— «Тип-топ», — бормотала мама, глядя, как Ника прихорашивается у зеркала, забирая свои длинные медно-рыжие волосы в хвост. — Что за слово-то такое, «тип-топ».

Но до поры до времени все на самом деле былотип-топ.

...Ника узнала, что Лаврика положили в больницу с аппендицитом, только наутро перед школой, когда ей на домашний телефон позвонил Егор.

— Ник, ты Лаврика не жди, он не зайдет. Он в больнице лежит, на операции.

— Что? Как? — всполошилась Ника. — Что-то серьезное?