Мадам - Антоний Либера

Но все-таки в объективной перспективе, той, которая раздвигает индивидуальные горизонты, смысл жизни отдельного человека определяется не личной удовлетворенностью, а значением его существования для других людей, тем, что оно привносит в их жизнь, в жизнь общества, в рамках которого происходит. И решающую роль играет то влияние, какое каждое индивидуальное существование оказывает на общество: разрушительное или созидательное.

А в такой перспективе жизнь героя романа Либеры, как оказалось, имеет безусловно положительный смысл. Убедительным подтверждением этого стал забавный случай, который произошел с ним в 1972 году, когда давний поклонник Мадам, теперь студент пятого курса Факультета романской филологии, возвращается в свою гимназию, чтобы пройти там педагогическую практику. И вот самый способный из выпускников просит уделить ему время для разговора. Выясняется, к глубочайшему удивлению нашего героя, что он сам стал… героем школьного мифа о прежних, лучших временах, когда жизнь была увлекательной, многоцветной и полной фантастических событий. Сомнительные перипетии джаз-банда в школьной легенде превратились в упоительные «jam sessions», любительское выступление в Доме культуры в коллективной памяти выросло до масштабов Театра Шекспира, а история с Мадам воспринималась как великая любовь! Такой неожиданный поворот позволил герою понять природу мифа о прошлых временах, последователем которого, как мы помним, он оставался, — и тем самым освободиться от его магнетического влияния. Однако он не решается разрушить веру своего ученика и даже — впрочем, неоднозначно и подспудно — укрепляет его убежденность в правдивости легенды. Когда на прощание он взглянул ему в глаза, то увидел, что они «огромны, как блюдца, и полны безбрежной тоски». Тоски, которая — как может предполагать читатель — теперь уже этого очередного мечтателя заставит упрямо повторять попытки сохранить смысл и достоинство собственного существования, заставит стремиться к вершине, несмотря на то, что выродившаяся реальность тянет вниз, подавляет желание действовать, толкает в пропасть инерции и равнодушия. Тем самым миф, возникший на канве прошлых поступков героя, способен вдохновить и обнадежить следующее поколение мечтателей, стать положительным импульсом в школьной жизни. Благодаря этому субъективно незадавшаяся жизнь тем не менее обретает смысл и достоинство.

В контексте дискуссии, которая ведется у нас, — скорее между делом, чем систематически, — относительно нашего прошлого в условиях ПНР, роман Либеры вызывает удивление и восхищение точностью наблюдений и глубиной оценок. В нем ставятся под сомнение стереотипы, упрощения и мутная полуправда, лишающие эту дискуссию подлинных нравственности и интеллектуализма.

Автор прежде всего детально описывает реалии «передового строя» — топорную и одновременно низкопробную эстетику предметов повседневного быта; грубые, дикие обычаи; унижения на каждом шагу — в учреждениях, в транспорте, на работе; идиотизм развлекательных и пропагандистских мероприятий для плебса и фальшивый блеск «элитных» увеселений; унизительность отношений с Западом; отвратительные сделки с совестью, совершаемые во имя ничтожных привилегий: должностей, квартир, заграничных паспортов. Все вспомнил Либера с безжалостной пунктуальностью, перед которой не может устоять ни одна из сентиментальных посткоммунистических утопий, размывающих истинную оценку истории ПНР.

Более того, роман «Мадам» показывает, что мы так и остались среди этих реалий, потому что их параноидальное влияние было слишком велико и повсеместно. В среде общения героя никто, впрочем, и не питает идеалистических иллюзий. Многие относятся к идеологии просто как к неизбежному злу и готовы ему покориться: с преданностью и усердием, как школьный завуч, безотчетно, как первая ученица, или иронически дистанцируясь, как секретарь школьного Союза молодежи. Это наблюдение явно противоречит лицемерному утверждению: истинная природа системы на протяжении многих лет якобы утаивалась и необходим был какой-то кризис, — например, март 1968 года, — чтобы ее понять. Не случайно, действие романа по основной сюжетной линии происходит перед Мартом — тем очевиднее, что сущность системы можно было легко распознать даже в период так называемой малой стабилизации. Этот диагноз вызвал откровенное возмущение одного из рецензентов: «такая версия прошлого неправдоподобна, но удобна, потому что обеляет общество и преображает нас, несмотря на всю нашу ложь и глупость, в ангелов или невинных жертв».

Очевидно, рецензент стал сторонником очередного упрощения, упомянутого в романе Либеры: об общей ответственности за зло и глупость ПНР. Исходя из такой позиции, никто, проживший хотя бы часть сознательной жизни под властью коммунистов и не вступивший с ними в открытую борьбу, не имеет морального права сурово осуждать реальность того времени, так как в определенной степени она тождественна его собственной биографии. Тем самым однозначная оценка наследия прошлой эпохи влечет за собой необходимость переоценки собственной жизни.

Однако роман «Мадам» убедительно доказывает, что отношения между личностью и реальностью, в которой осуществляется судьба отдельного человека, были намного сложнее, а объективный смысл индивидуального существования приходилось и иногда удавалось защитить на самых разных уровнях — не только в политической сфере, но также, скажем, на мифологическом уровне, как герою романа. Убежденность в этом — если читатель способен ею проникнуться — может освободить от гнета морального шантажа, к которому склонны сторонники обшей взаимоответственности.

Ванда Звиногродзкая

Не говори: «отчего это прежние дни были лучше нынешних?», потому что не от мудрости ты спрашиваешь об этом.

Писатель должен стремиться не к тому, чтобы отображать великие дела, а чтобы малые представить интересными.

Глава первая

ДА, РАНЬШЕ БЫЛИ ВРЕМЕНА!

Многие годы меня не покидало ощущение, что я родился слишком поздно. Потрясающие эпохи, невероятные события, блестящие личности — все это, в моем понимании, осталось в прошлом и закончилось раз и навсегда.

В период моего самого раннего детства, в пятидесятые годы, «великими эпохами» были для меня, прежде всего, годы недавней войны, а также предшествующий ей период тридцатых годов. Военное время представлялось мне в образе героической, даже титанической борьбы, в которой решались судьбы мира, а тридцатые годы казались золотым веком свободы и безмятежности, когда мир, как бы подсвеченный мягкими лучами заходящего солнца, нежился и предавался невинным безумствам.

Позднее, где-то с начала шестидесятых годов, очередной «великой эпохой» неожиданно стал для меня лишь недавно закончившийся сталинский период, который я, правда, еще застал, но был слишком мал, чтобы осознанно почувствовать его зловещее всевластие. Разумеется, я прекрасно понимал, что — так же, как и война, — это был кошмарный период, время какого-то коллективного помешательства, деградации и беззакония, тем не менее именно в силу этих доведенных до крайности пороков он представал передо мной как немыслимый, совершенно противоестественный феномен. И я особенно жалел о том, что лишь прикоснулся к этому периоду и не успел в него погрузиться, обреченный на перспективу детской коляски, комнаты в городской квартире и загородной дачки. От диких оргий и убийств, организованных тогдашними властями, от безумного и неистового экстаза, в который впадали тысячи людей, от всего того гвалта, гомона и бреда наяву до меня доносилось лишь едва различимое эхо, смысла которого я совершенно не понимал.

Ощущение того, что я безнадежно опоздал, давало о себе знать в самых разных контекстах, размерах и формах. Оно не ограничивалось лишь историческими аналогиями, но распространялось и на другие области, масштаб которых был несравненно мельче, даже миниатюрнее.

Вот я начинаю учиться игре на фортепиано. Моей учительницей стала пожилая, изысканная дама из дворянской семьи. Еще в двадцатые годы она брала уроки музыки в Париже, Лондоне и Вене. И с первого же урока мне приходится выслушивать, как когда-то все было прекрасно, а теперь скверно — какие были таланты и какие виртуозы, как быстро все постигали музыку и как ею наслаждались.

— Бах, Бетховен и, прежде всего, Моцарт — это подлинное чудо природы, воплощенное совершенство, истинный образ Божий! День, когда он появился на свет, необходимо чтить наравне с Рождеством Христовым! Запомни хорошенько: двадцать седьмого января тысяча семьсот пятьдесят шестого года. Теперь уже нет таких гениев. Теперь вообще музыка… Эх, да что тут говорить! Вакуум, пустыня, миражи!