Россия в неволе - Юрий Екишев

Траволта, Бутч, массаж ступни, Тарантино, девчонку звали вроде бы Камилла, но какое теперь это имеет значение… Zed is dead, baby, Zed is dead...

Ладно, предположим лучшее: Антошка-моркошка оказался осторожней, не вляпался в подобный майонез, не стал полу-призраком, даже с разрешения людей ему дозволено стоять на дороге (хвастовство про службу в охране не забыто, но удалось съехать по простодушности характера и отсутствию других косяков). Стоит он по полсуток у решки, точкует малявки, груза, контроль – куда пошло, во сколько, кому. Его делюга идет как положено: прошли два-три месяца следствия, дальше суд (решили не запираться, идти особым порядком, поскольку сразу уже всё выложили – поэтому все будет быстро). "Косачки" (кассационной жалобы, косухи) не будет, поскольку пошли особым порядком. И – лагеря. Дадут даже по максимуму от двух третей – считай, повезло, но хоть не 162-я.

Посчитаем, во сколько это все обошлось?

В ходе следствия, пусть с терпилой даже пришли к примирению, и выплатили ему, положим пятерку или десятку (испуганные родственники, папа-мама плюс аппетиты терпилы). Но машина уже стартанула, даже не машина, целый состав, со множеством вагонов. Его не остановишь. Чтобы закатать Антошку на стандартные по 161-ой два с половиной – "работали" пепсы (ППС-ники), разбежавшихся доискивал РУБОП или ОМОН, следователи, адвокаты, конвой на ИВС и в СИЗО, судьи, гастарбайтеры, менявшие стояки на централе, законодатели, прописавшие в этот самый УК и 161-ю и ещё много чего интересного, прокуроры, в поте лица нагонявшие жути на общество во всяких "чрезвычайных происшествиях", газетных комментариях и так далее – закопаны проедены и розданы под видом "заработной платы" (без никакого, заметим в скобочках, произведенного продукта) – миллионы рублей.

Кроме того, Антоха загубил свое начатое образование (начал, правда другое). Его знакомая (знакомые) девушка (девушки) – пишут пока горячие письма, впрочем, не исполненные уже особой надежды – сам Антоха отвечает неряшливо, редко, его растущий организм требует еды, домашнего внимания. Мама с папой носят и носят к одному и тому же окошечку бесконечные передачки и носятся по инстанциям с безнадежными жалобами. Будущее врача, клятва Гиппократа, или какого-то там Томсона-Шмомсона – растворилась, как сон. Впереди – довольно определенное будущее новоиспеченного новобранца криминального мира – за годы бессмысленной отсидки он научится ещё многим вещам, не связанным с медициной, о которых он даже и не подозревает пока.

Кому всё это нужно?

Только тем, кому нужно, чтоб у России не было никакого будущего, кроме медленной криминальной и системно-ментовской агонии. Самое интересное, что у среднестатистического Антошки все могло сложиться совсем по-другому, если бы поменялось, скажем несколько циферок: не миллиарды на создание "универсальных солдат" – ментов-гастарбайтеров и всей мышиного цвета безличной безгероической, лишенной мужества и разума системы – а тот же бюджет, те же деньги – на создание обычных рабочих мест с производственным товаром и услугами. Чтоб хватало Антошкиным предкам на сотик и ему на "Umbro" (пусть поддельную, связанную нелегалами в подвале). Не бессмысленные 2,5 года "хозяину" всего-то за сотик – а возмещение в несколько крат ущерба – пусть тому же государству, но плюс возможность не идти по кривой, не реабилитироваться потом ещё годами.

Все очень просто – общество, которое сидит на нефтяной игле, и не производит другого реального продукта во все возрастающем и количественно, и качественно, и технологически объёме – превращается в орды воюющих по древним законам банд. И это вовсе не законы справедливости, а законы захвата, отката, обмана. Общество, где Антошка не может купить цветов девушке, не украв вязаной шапки "Asidas" – это тупик, в котором комфортно себя чувствует только тот, кто непричастен, наблюдает сверху, кто сам не будет банчить перцем и дезоморфином, чьи дети не попробуют кокса и трепета человеческой плоти под рукояткой ножа или пистолета, – тот, кто непричастен к нынешней обычной нищенской жизни: её хозяин и его обеспеченные детки-конфетки…

Вот и сидит Антошка за ширмой, на долине, оправляется.

– Кто там на дольняке? Дайте отлить скорее, – хмурится Волчара, вставший поздно, к середине дня.

– Это я, Антоха, груза отправляю хозяину! – радостно орёт Антоха.

Волчара, тоже бывший когда-то таким же оптимистом-бздюком, милостиво разрешает:

– Ну, удачно отбомбиться!.. Давай, быстрее только, не задерживай добрых и честных людей, не задумывайся…

Сидит Антоша со спущенными штанами, упершись взглядом в коллаж из "Плейбоя" – все, что государство приготовило на его молодую жизнь в данный момент. Сидит и вздыхает в сотый раз – можно ведь было, можно было тогда не брать эту бестолковую "Моторолу" с "Умброй" поддельной?! Можно… Его нехитрые мысли перебивает голос из чрева тюремной канализации:

– Два один[4], два один, это шесть ноль… Воду убей!

Антоха выключает кран. Из отверстия доносится:

– Два один, два один! Сигаретами не богаты? А программа есть? Совсем высохли.

– Сейчас, узнаю! – вскакивает Антоха, быстро оправляется, натягивает штаны, бежит, потом возвращается, цинкует три-три по парапету, кричит весело:

– Шесть ноль, это два один! Есть "Прима" и "Балканка", будете? Программу тоже тусанете возвратом, перепишете себе. Только КАМАЗ[5] загоните.

Вновь та же тюремная бесконечная суета, отвлекающая от одной, до боли разрывающей сознание мысли – за что? за что? за такую мелочь? где справедливость?

Лучше не думать, отвлечься… И правда, самому интересно, что там по программе – "Голый пистолет" или "Чужие-2"? Вернут обратно, надо поинтересоваться. Америка, Траволта, "Полицейская Академия", сладкие сны, лица девушек с долины, всегда нагло смотрящие прямо в глаза…

# 2. Черный квадрат в черную полоску.

Может, конечно, показаться, что соотношение цены и наказания для Антона зашкаливает (с одной стороны телефон, на который можно заработать за недельки две, с другой стороны – запросили 2,5, дали год, считай, сорвался).

Но это для тех, кто живет только с той стороны, кто не был внутри тюремного мира. Антон кое-чему научится и здесь. Только выбор его, в каком направлении двигаться, будет гораздо жестче. Здесь нет мальчиков со скейтбордами, дредами и пирсингом. Как ни странно, здешний климат во многом здоровее, чем тепличная для многих воля, на которой они добровольно становятся рабами, дырявя сначала уши и ноздри геевскими сережками и кольцами, а потом – и души.

Здесь лестница и вверх и вниз идет гораздо круче, и это во многом лучше, чем незаметный пологий уклон иллюзий и обманчивой видимости вольных дней, скользкий, как подтаявший ледник, по которому соскользнуть незаметно в пропасть – пара пустяков.

Здесь любая мелочь не проходит просто так и вываривается в горячем кипятке общей жизни – любое движение, любое слово. И здесь же обсуждается, остается неприкрытым всё – от личной жизни (конечно, по желанию рассказчика, не против его воли, но сама тюрьма выжимает из него эти слова) до экзистенциальных ценностей мёртвых стихов Цветаевой (колких, не влезающих ни в одно любовное письмо) или вновь реставрируемого "Черного квадрата".

Россия воюет давно. Раньше это разделение носило иной характер, порожденное сначала гражданской войной, когда в макаренковских беспризорниках ходили в первую очередь дворянские дети, а местечково-бабелевские антигерои и швондеры хлынули в обе российские столицы. Затем разделение укрепилось и структурировалось, преобразилось в традиции, в которых происхождение уже только угадывалось – традиции и структура иерархии в зависимости от репрессивного климата в стране меняются уже десятилетия. Это своего рода необходимость, без которой анархия перемелет всех. Все времена имеют свои минусы: Варлам Шаламов считал личный опыт лагерной жизни сугубо отрицательным. Но тогда – лагеря и зоны, руками загнанных туда мужиков и инженеров, пасомых жёстко безжалостными пастырями, хоть что-то производили, хоть как-то, платя кровавую жертву, ценой жизней, строили университеты, фабрики, прииски, шарашка проектировала лучшие в мире самолёты, танки, разрабатывали месторождения. Цель была определена, воля каждого члена общества способствовала направлению всей энергии к достижению этой цели. Согласившись с примитивным земным предназначением человека – вся страна, в том числе и тюрьма – стали частью экономики.

Сегодня, когда заключенных в тюрьмах и лагерях больше, чем в ГУЛАГе, когда централы переполнены, этапы следуют за этапами в переполненных "столыпинах" и воронках, когда на заготовленных за десятилетия шконках, человеко-местах, спят по очереди по двое-трое – все части системы практически не производят ничего. Из сектора экономики зоны плавно, в соответствии с дем. реформами, перетекли в сектор политики и "воспитания" и пассионариев, и маргиналов. В нынешнем ГУЛАГе настаивается такая вакцина, такая инъекция для общества, которая потом, оказавшись вновь в организме, ведёт к интоксикации, к самоотравлению, к практически необратимым последствиям: миллионы работоспособных и детородноспособных мужчин, годами не видевших ни труда, ни женщин, вернувшихся в не ждущее их общество, несут ему не благую весть о своём исправлении, а наоборот, все лагерные болезни во все сферы жизни. Общество ограничивается пассивной обороной: нанимает милиционеров на защиту от своего детища. Но это очень дорогое лекарство не действует на саму болезнь, сплачивая только симптомы, и загоняя ситуацию все глубже.