Е.И.В. штрафные баталлионы. Часть 1. - Андрей Саргаев

Этот может и в одиночку, такая вот натура вологодская – что водку пить, что фрицев бить… везде поспеет.

– Погоди, Миш, сейчас иду. Внутри что-то… ну понимаешь.

– Очень понимаю! – Варзин ухмыльнулся и зачастил, окая так, что даже мне, волгарю, завидно стало. – Чего не понять-то? Когда меня с колхозу по спине мешалкой погонили, оно тоже в грудях аж стеснение выходило.

– А это здесь с какого сбоку припёка? Хотя постой, тебя разве раскулачивали?

– Зачем? – удивился Мишка.

– Ну, не знаю…

– Не знаешь, так не говори! С председателем добром договорился – он выгоняет по-хорошему, а я в область уезжаю и к его жене больше ни ногой. Да, а чо… ноги ведь там не главное.

– И что, больше ни-ни?

– Как сказать… Погодь, заболтал, Пал Петрович, совсем. Об этом начинали-то?

– О чём же?

– О понимании, Паш, исключительно о понимании! – Варзин махнул рукой и достал спрятанную было бутылку. – Вот ей, родимой, только и спасался от внутреннего угнетения. Потом уж попустило, когда женился, а так бы совсем беда. Давай что ли?

– Прямо так?

– А чо такого?

Я поискал взглядом крышку от котелка, помню же, что на столе должна быть. Ага, вот и она, на самом краешке… Взять не успел – тяжело вздрогнула земля, ударила по ногам и ушла из-под них, будто живая, а её вскрик от страшной раны утонул в грохоте разорвавшегося снаряда.

– Гаубица! – определил Мишка, отряхивая с волос сыпанувший с наката мусор. – Давеча рама кружила… гнида.

Новый близкий взрыв заставил плотнее вжаться в прикрытый брезентом пол.

– Не дрейфь, Романов! Говорят, что своей пули или снаряда услышать нельзя!

Он оказался прав – мы и не услышали.

Документ 3

"Уведомясь, что английское правительство в нарушение общих народных прав, дозволило себе насильственным образом обидеть датский флаг заарестованием купеческих их кораблей, шедших под прикрытием датского военного фрегата; таковое покушение приемля Мы в виде оскорбления, самим нам сделанного, и обеспечивая собственную нашу торговлю от подобных сему наглостей, повелеваем: все суда, английской державе принадлежащие, во всех портах Нашей империи арестовать и на все конторы английские и на все капиталы, англичанам принадлежащие, наложить запрещение; а каким образом в сем поступить, имейте снестись с президентом коммерц-коллегии князем Гагариным".

"…чтобы со стороны коммерц-коллегии приняты были меры, дабы пенька, от российских портов ни под каким видом и ни через какую нацию не была отпускаема и переводима в Англию, а потому и должно принять предосторожность, чтобы комиссии, даваемые от англичан по сей части купечеству и конторам других наций, не имели никакого действия; российскому же купечеству объявить, что ежели таковой перевод, под каким бы то предлогом ни было, открыт будет, то все количество сего товара будет описано и конфисковано в казну без всякого им платежа".

"по существующей между сими державами теснейшей связи, не на Пруссию сие обращается, но есть общая мера, принятая правительством, к пресечению вывоза товаров в Англию", причем это запрещение "распространяется повсеместно на все Балтийские и прочие порты к единственному пресечению видов, англичанами принятых".

Глава 1

Я не слышу, я совершенно ничего не слышу, только хруст и звон падающих осколков раздавленного в руке бокала. Кровь мешается с цимлянским и пятнает манжет.

– Ваше Императорское Величество… Ваше Величество, Вам дурно? – голос пробивается сквозь гул в ушах и звучит откуда-то издалека. Незнакомый? Знакомый и равнодушный. – Лекаря сюда скорей!

– Не нужно врачей, Александр.

Это я сказал? Наверное. Но почему все замолчали и смотрят удивлённо? Ну да, сам же запретил употребление слова "врач". Запретил? Зачем?

– С Вами точно всё в порядке? – в глубине глаз сидящего за противоположной стороной стола читается надежда на отрицательный ответ. – Пётр Алексеевич говорил…

– Вздор! – перебиваю его, и мой vis-a-vis замолкает. – Немецкий колбасник не может иметь мнение, противоречащее императорскому.

Изумление Александра сменяется потрясением, слишком молод, чтобы научиться скрывать чувства. Он, кстати, кто? Да, здесь ещё один есть… застыл с вилкой, поднесённой к открытому рту. Мухи же залетят, дурачок! Это сыновья – неожиданно приходит понимание. Мои? Нет, Пушкина… От невинной шутки вспыхивает внезапная злость, и нестерпимо захотелось найти товарища Пушкина, да и сослать в Сибирь, предварительно подвергнув смертной казни через расстреляние. Но разве у императора могут быть товарищи?

– Поди прочь! – лакей в смешном напудренном парике, быстро и бесшумно убирающий осколки разбитого бокала, отпрянул в испуге. – Совсем уйди!

Молчаливый поклон, и он исчезает, пятясь задом и мелко семеня обтянутыми в белые чулки ногами. Что ещё за маскарад? Или машкерад?

– Ваше Императорское Величество! – младший (Константин, всплывает знание) уже справился с растерянностью. – Разве граф Пален может быть колбасником?

– Фон дер Пален, – поправляю сына. – И эти фашистские сволочи все одним миром мазаны. Ещё Эренбург говорил – сколько раз встретишь немца, столько и убей!

Господи Боже, что за ахинею я несу? Кто такой Эренбург? Почему нужно убить чуть ли не половину собственных генералов? Ответа нет, и в повисшем молчании слышен бой барабанов и звуки флейт за окном. И кровь капает с сжатой в кулак руки. Кап… кап… на скатерть, на посуду с затейливыми вензелями, на широкую ленту Андрея Первозванного. Зачем при параде и орденах?

Верно, при параде. А как иначе прикажете принимать присягу? Хотя да, можно и иначе – неровный, мечущийся от малейшего движения огонь коптилки, сделанной из расплющенной гильзы, тени на бревенчатых стенах землянки, заученный наизусть текст под аккомпанемент далёких взрывов, подпись химическим карандашом в придвинутом политруком журнале. Тоже присяга – образца весны сорок второго года на Невской Дубровке.

Подождите… вспомнил! Это же сны? Те самые сны, что вижу постоянно? Аж полегчало. Значит, меня сегодня опять убьют, и я вернусь, и Мишка Варзин снова начнёт приставать с расспросами. А что тут расскажешь? И не видел ничего толком – весь день командовал марширующими под музыку солдатиками, потом принимал присягу у сыновей Павла Первого, сейчас вот ужинаем втроём. Одному нельзя никак, сыпанут отравы и…

Вот опять! Это не мои мысли. И дети… нет, дети мои. Александр, Константин, Николай, Михаил… дочери ещё есть. Вот настрогал! Да, я помню и знаю! Эти старшие – сидят не шелохнувшись, боятся спугнуть царственную мысль. Откуда, кстати, мысли? Раньше в снах не мог изменить ничего, даже слова повторялись одни и те же.

– Ваше Императорское Величество?

– Ничего-ничего, сидите, это я презабавнейший анекдот вспомнил. Из Плутарха, – с трудом сдерживаю рвущийся наружу смех.

Как не смеяться – представляю лица учёных историков из будущего, если бы они смогли прочитать, что Павел Первый вечером перед своей смертью обозвал графа Палена фашистом и колбасником. Жаль не смогут. Хорошая шутка, Мишке расскажу, оценит.

– И всё же позвольте…

– Не позволю! – грозный окрик, вырвавшийся сам собою, казалось отбросил Александра. Приборы звякнули, на скатерти появился ярко-алый отпечаток ладони. – Сидеть, сказал!

Эх, хорошо быть самодуром! Кабы не упорно ползущие слухи о моей скорбности на голову, так и совсем прекрасно. И вообще… никакая помещичья сволочь не смеет указывать коммунисту, что ему можно делать, а что нельзя. Тем более если этот коммунист на должности императора. Дождётесь! Коли уж так получается изменять сны – хлопну дверью напоследок. Тем более с настоящим Павлом не по-человечески выходит – я-то проснусь, а ему оставаться. Недолго оставаться, пока не задушат. Не брошу товарища в беде.

– Всё, свободны оба! – их высочества с готовностью подскакивают, срывая салфетки. – Но завтра поутру извольте явиться для серьёзной беседы.

О чём говорю, какое поутру? До утра ещё ни разу не доживал. Ладно, разберёмся. Чему быть, того не миновать!

Высокие двухстворчатые двери распахнулись сами собой, едва только подошёл. В щёлку подсматривали, ироды? Лакеи по сторонам застыли в почтительном поклоне – не иначе свинцовые грузы сзади для равновесия подвешивают, нормальный человек давно бы кувыркнулся головой вперёд. Эти же как игрушки-неваляшки. Если задержаться, час так простоят?

Молоденький офицер с восторженным лицом только что выпущенного из училища младшего политрука и в мундире флигель-адъютанта вытянулся во фрунт. Орёл, как есть орел, разве что не двуглавый. И это плохо. В том смысле плохо, что такие энтузиасты голову кладут в первые пять-десять минут первого же боя. С двумя дольше бы прожил.

– Кто таков?

– Лейб-гвардии Семёновского полка прапорщик Бенкендорф, Ваше Императорское Величество!