Два взгляда - Виктор Колупаев

Он не обращался непосредственно к Петру Ивановичу, но тот счел необходимым возразить странному молодому человеку.

- Почему же сдыхает? Природа увядает. И происходит это всегда с великим достоинством.

- Только дерево, умирая, благоухает, - процитировал молодой человек.

- Да, это так, - не нашелся, что ответить еще, Петр Иванович.

- Бред собачий, - уверенно произнес молодой человек.

- Отчего же бред? - спросил Петр Иванович и чуть было не вздрогнул еще раз, встретившись с глазами незнакомца.

Да только незнакомца ли? Ведь и в первый раз он вздрогнул не от того, что вопрос прозвучал внезапно. Нет. Голос был знаком. Удивительно знаком. Но среди приятелей Петра Ивановича, голоса которых врезались бы ему в память, таких молодых не было. Друзья старели вместе с ним. И еще этот взгляд, гнетущий, тяжелый, подавляющий, так не идущий к элегантному виду самого незнакомца. Нет, не незнакомца... Отгадка была где-то уже совсем рядом. Несомненно, что и тот узнал его, или делал попытки вспомнить, где же они встречались. Причем, не случайно, не мельком, а часто, запоминающе.

- Постойте-ка! - воскликнул молодой человек. - Уж не Ветругин ли ваша фамилия?

- Ветругин, - подтвердил Петр Иванович и что-то оборвалось в его сердце. Он вспомнил. Вернее, не вспомнил, потому что он никогда не знал этого молодого человека, он знал его отца. Давно, лет двадцать назад. И радости ни от этого знакомства, ни от этой встречи не было. - А вы Расковцев...

- Расковцев, Расковцев, - подтвердил молодой человек.

- Удивительно, - пробормотал Петр Иванович.

- Это уж точно. Удивительно, как вы похожи на своего сына. Мы с ним одно время были хорошо знакомы, учились в Университете.

- У меня нет сына, - сказал Петр Иванович.

- Как же! - воскликнул Расковцев. - Петька. Мы же с ним в одной группе учились. Вы же Ветругин? Иван... э-э... Отчество ваше не помню. Вернее, и не знал никогда.

- Петька... Петр Иванович - это я и есть, - сказал Ветругин.

- Но ведь не может же быть, чтобы и фамилия совпадала, и лицо. Согласитесь... Да ведь и вам моя фамилия знакома!

- Извините, - пробормотал Ветругин, - мне нужно идти. - Но даже не сделал попытки встать. Уйти было необходимо и в то же время никак нельзя. А в чем тут дело, он еще не понимал. Двадцать лет, вдруг дошло до него. Двадцать лет! - пораженно воскликнул он. - Вы говорите, что учились с неким Ветругиным в Университете. Где же это было?

- Здесь, в Усть-Манске. И действительно лет двадцать назад.

- Это я двадцать лет назад учился в Университете, - твердо сказал Петр Иванович.

- Вы?! - расхохотался молодой человек. - Вы... вы двадцать лет назад учились в Университете?! - Он задыхался от смеха. - Но ведь на очное отделение принимают до тридцати пяти, а вам двадцать лет назад было уже, наверное, за сорок. Вы что-то путаете, папаша!

Сердце у Петра Ивановича сдавило безжалостно и больно. Уйти, скорее уйти. Но мысль, зарождавшаяся, еще не оформившаяся даже в догадку, удержала его.

- Мне тогда было двадцать, - просто сказал он.

- Двадцать?! - удивился молодой человек. - Двадцать... Что же это получается? Выходит, что это я с тобой учился!

- Евгений, - не то спросил, не то сказал утвердительно Петр Иванович.

- Петька! - вскричал молодой человек. - Петька! Ну ты сдал, сдал... Куришь, пьешь, прожигаешь жизнь? Спортом не занимаешься?

- Женька, - тихо сказал Ветругин. - А мне показалось, что ты - это твой сын.

- Сын, сын, есть и сын, - подтвердил Расковцев. - Пьет, негодяй. На себя непохож. Восемнадцать лет, а уже развалина.

- Отчего же так? - искренне огорчился Петр Иванович.

- Я, видишь ли, тому причиной. Бред собачий! Во взглядах на окружающий нас дерьмовый мир мы расходимся. Поэтому, живя со мной в одной квартире, он не пить не может. А пусть уходит!

- Как же это так? В восемнадцать лет...

- И ушел ведь уже, негодяй. На глаза не показывается. Пить, говорят, бросил. Передавали мне его высшую мечту: никогда не встречаться с отцом. Вот ведь воспитала школа! Семья, скажешь, куда смотрела? А туда и смотрела! Ленка-то... Помнишь Ленку?

- Нет, - едва слышно ответил Петр Иванович.

- Ну, да она появлялась у нас в общежитии... Не помнишь, что ли? Склероз? С биолого-почвенного. Хохотунья была...

- Хохотунью помню...

- Женились мы. Через пять лет умерла. И никакой болезни не нашли. Медицина! Сам не будешь здоров, врачи не вылечат!

Петр Иванович пристально взглянул на Расковцева. Да... Женьке врачи не нужны. Это уж точно. Молод и вызывающе здоров. Расковцев перехватил взгляд. Что-то на мгновение смешалось в нем, какой-то импульс неуверенности выдали его глаза. Но он тотчас же овладел собой и долго не отводил своего тяжелого взгляда. Петру Ивановичу стало страшно. И уже чувствовал он, как сникает, надламывается, стареет, словно время неудержимо понеслось вскачь.

- Ты чего, Петька, - не выдержал Расковцев. - Ты это... Врачи не вылечат, если сам не будешь здоров.

Петр Иванович молчал.

- Странный у тебя взгляд, - все же смешался Расковцев, - словно любишь ты меня всей душой, словно силу мне какую отдаешь. Да ведь только мне ничего от тебя не надо. Я и без тебя силен. Я, если хочешь знать, и не болею даже никогда. Я себя держу в норме. Да что с тобой, Петька?!

- Значит, умерла Елена? - только и спросил Ветругин.

- Умерла... Ну и что? Все умрем. Что из-за этого страдать-то? Ты вот помнишь нашу группу? Степаненко, например, помнишь? Мы с ним в Марграде на одной площадке жили. Вселился в квартиру, был человек как человек. И за год его скрутило. Я к нему уж и почаще заходил. В шахматы, поговорить... Поддержать хотел. Не помогло.

- Не помогло, значит? - переспросил Петр Иванович. Он уже не смотрел в глаза Расковцеву, глядел мимо его лица, так, рассеянно, ни на чем сознательно не останавливаясь, но видел многое. Все тот же гордо увядающий лес, незнакомых, но очень симпатичных ему людей, свет в их настроении, легкость движений, понятное дружелюбие. Или не видел, а чувствовал? И даже не чувствовал, а хотел, чтобы так и было в этот чудесный и чуть было не испорченный осенний день. Но он чувствовал и другое. Стон деревьев за спиной, раздраженный разговор, слов которого невозможно было разобрать, крик заходящегося в плаче ребенка. И туда, за его спину смотрел Расковцев.

- Не помогло, - донеслось до Петра Ивановича. - Слизняки, моралисты! Жизнь в силе, а они ее хотят лаской взять. Разговоры, дебаты, дискуссии, любовь, дружба до гроба, каждый человек - Человек. - Расковцев сделал на последнем слове ударение. - Чушь все это! Идет вот пара. А что у них на уме? А-а... То-то. На уме-то у людей грязь, дрянь, вонь, дермецо! Они думают, что я не вижу. Да я любого насквозь. Я все дермецо-то его чувствую. Яви он его миру, на него как на прокаженного смотреть будут. А так он идет, и в морду ему не смей!.. Да что в морду? Морду-то он оботрет, умоет. Снова чистым станет. А вот в душу ему, в душу! Душу-то не ототрешь! Не-ет, не ототрешь...