Запутались - Николай Лейкин

"Ну, застрялъ тятенька! Пойдти полюбопытствовать на него, да посмотрѣть нельзя-ли какъ нибудь его выманить", подумалъ сынъ и хотѣлъ уже отправиться въ трактиръ, какъ вдругъ къ окну кареты подбѣжалъ трактирный служитель съ салфеткой на плечѣ.

— Васъ въ заведеніе требуютъ. Пожалуйте-съ… — проговорилъ онъ, ради вящей учтивости, проглатывая слова, и отворилъ дверцы кареты.

Сынъ отправился въ трактиръ и вощолъ въ буфетную комнату. Около буфета стоялъ Провъ Семенычъ. По лицу его было видно, что онъ уже успѣлъ хватить не одну съ бальзамчикомъ, а нѣсколько. Онъ размахивалъ руками и велъ прежаркій разговоръ съ буфетчикомъ. Завидя входящаго сына, онъ крикнулъ:

— Что, чай, заждался меня въ каретѣ-то? Посиди здѣсь, отдохни, а я сейчасъ. Что на солнцѣ-то жариться? Здѣсь прохладнѣе. Я вотъ земляка нашолъ; тридцать верстъ всего отъ моей родины, такъ толкуемъ.

Онъ кивнулъ на буфетчика и тотчасъ рекомендовалъ ему сына:

— Сынъ мой. Вишь какого оболтуса выростилъ!

— Доброе дѣло-съ. На радость вамъ возрастаетъ, — отвѣтилъ буфетчикъ.

— Богъ знаетъ, на радость-ли еще! Пока особенной радости не видимъ, — вздохнулъ Провъ Семенычъ и прибавилъ: — налей-ко еще рюмочку съ бальзамчикомъ… Петя, выпей бутылочку лимонадцу? Такъ-то скучно сидѣть, а я еще минутъ съ пять здѣсь пробуду, — обратился онъ къ сыну.

— Нѣтъ ужь, тятенька, покорнѣйше благодаримъ! — отвѣчалъ сынъ. Богъ съ нимъ! Ни радости, ни корысти въ этомъ самомъ лимонадѣ.

— Ну хереску рюмочку? Оно тоже прохлаждаетъ.

Сынъ почесалъ въ затылкѣ.

— Хереску пожалуй… Только ужь что-жъ рюмку-то? Велите стаканчикъ…

— А не захмѣлѣешь?

— Эво! Съ одного-то стакана!

— Прикажете стаканчикъ? — спросилъ буфетчикъ.

— Нацѣживай, нацѣживай! Нечего съ нимъ дѣлать! — сказалъ Провъ Семенычъ, и видя, какъ сынъ залпомъ выпилъ стаканъ, воскликнулъ:- эка собака! какъ пьетъ-то! Весь въ отца! И гдѣ это ты, шельмецъ, научился?

— Этому ремеслу, тятенька, очень не трудно научиться. Оно само собой приходитъ.

Прошло съ полчаса времени, а Провъ Семенычъ еще и не думалъ уходить изъ трактира. Разговоръ съ землякомъ-буфетчикомъ такъ и лился и то-и-дѣло требовалось "рюмка съ бальзамчикомъ". Сынъ раза два напоминалъ отцу, что "пора ѣхать", но тотъ только махалъ руками и говорилъ: "успѣемъ". Языкъ его началъ уже замѣтно коснѣть и съ каждой рюмкой заплетался все болѣе и болѣе. Сынъ потерялъ уже всякую надежду видѣть сегодня невѣсту, вышелъ въ другую комнату, потребовалъ "съ горя" столовый стаканъ хересу и залпомъ опорожнилъ его, но уже не на тятинькинъ счетъ, а на свой собственный.

Прошло еще четверть часа, а Провъ Семенычъ все еще стоялъ у буфета.

— А что, есть у васъ органъ — спрашивалъ онъ у буфетчика. Чайку любопытно-бы теперь выпить.

— Не токмо что органъ, а даже и арфянки имѣются. И поютъ и играютъ. Потрудитесь только въ садъ спуститься, — отвѣчалъ буфетчикъ.

— И арфянки есть? Знатно! Веди, если такъ, въ садъ.

Служитель повелъ Прова Семеныча въ садъ. Сынъ слѣдовалъ сзади. Отъ выпитаго вина въ головѣ его также шумѣло, но онъ шолъ твердо и, когда спускались съ лѣстницы, предостерегалъ отца, говоря: "тише, тятенька! тутъ ступенька… осторожнѣе… не извольте споткнуться".

Въ саду было довольно много посѣтителей. У забора стояла маленькая эстрада. На эстрадѣ сидѣли четыре арфянки въ красныхъ юбкахъ и черныхъ корсажахъ и пѣли подъ аккомпанементъ арфы. Провъ Семенычъ помѣстился за столикомъ, какъ разъ противъ эстрады.

— Садись, Петька, здѣсь первое мѣсто, — сказалъ онъ сыну и началъ звать служителя, стуча по столу кулакомъ.

— Тятенька, не безобразьте! На то вонъ колоколъ повѣшенъ, чтобъ прислугу звать, — увѣщевалъ сынъ.

— Колоколъ! Чудесно! Трезвонь съ раскатомъ! Жарь! Оборвешь, такъ за веревку плачу!

Сынъ началъ звонить. Явился служитель.

— На двоихъ чаю и рюмку сливокъ отъ бѣшенной коровы! — скомандовалъ Провъ Семенычъ.

— Тятенька! Ужь коли гулять, такъ гулять. Требуйте графинчикъ. А то что-жь я за обсѣвокъ въ полѣ? — сказалъ сынъ.

— А ты нешто пьешь коньякъ?

— Потребляемъ по малости…

— Эка собака! Экой песъ! Ну ужь коли такъ, вали графинчикъ! сказалъ онъ служителю и шутя сбилъ съ сына шляпу.

— Не безобразьте-съ, — проговорилъ тотъ, подымая шляпу и обтирая ее рукавомъ… Циммерманъ совсѣмъ новый…

— Дуракъ! Нешто не видишь съ кѣмъ гуляешь? Захочу, такъ пятокъ тебѣ новыхъ куплю. Главное дѣло только матери про гулянку ни гу-гу. Понимаешь? Ни полъ-слова!

Провъ Семенычъ погрозилъ пальцемъ.

— Что вы, тятенька, помилуйте! Вѣдь я не махонькій… Мы ужь эти порядки-то знаемъ.

— То-то… Поди къ арфянкамъ, снеси имъ цѣлковый рубль и закажи чтобъ спѣли что ни-на-есть веселую! Къ невѣстѣ сегодня не поѣдемъ! Ну ее! А матери ни слова!

Арфянки запѣли веселую. На столѣ появились чай и графинъ коньяку. Отецъ и сынъ набросились на коньякъ, въ мигъ уничтожили весь графинъ и потребовали второй. Отецъ началъ подпѣвать арфянкамъ. Сынъ сначала останавливалъ отца, но потомъ и самъ принялся за то-же и даже билъ въ тактъ ложкой по стакану. Окончивъ пѣніе, арфянки начали просить у публики деньги на ноты и подошли къ ихъ столу. Провъ Семенычъ далъ цѣлковый, скосилъ на арфянку глаза и обнялъ ее за талію.

— Краличка, садись съ нами. Чайкомъ съ подливочкой угостимъ, — шепнулъ онъ ей.

Она лукаво улыбнулась, вильнула хвостомъ и убѣжала отъ стола.

— Эхъ, братъ, Петрушка, плохи мы съ тобой! Не хотятъ съ нами и компаніи раздѣлить! — сказалъ отецъ.'

— Это? Мы плохи? воскликнулъ сынъ. Нѣтъ, тятенька, не плохи мы, а вы не тотъ сюжетъ подъ нихъ подводите! Нешто такъ барышень можно приглашать? Ни въ жизнь! Хотите сейчасъ всѣхъ четырехъ приведу?

— Ой?! Будто и четырехъ?

— Съ тѣмъ возьмите, годъ носите и починка даромъ! Охулки на руку не положимъ. Только другой манеръ луженъ. Ставите пару бутылокъ хересу!

— Вали!

Сынъ отправился къ арфянкамъ и черезъ нѣсколько времени воротился.

— Готово-съ… Пожалуйте вонъ въ эту бесѣдку и заказывайте бутылки, а онѣ сейчасъ придутъ! — воскликнулъ онъ и ухарски надѣлъ шляпу на бекрень.

— Ахъ ты собака! Ахъ ты анаѳема! — твердилъ отецъ и, шатаясь, направился въ бесѣдку. Я думалъ онъ еще несмышленокъ, а онъ на поди!

— Не таковъ Питеръ, тятенька чтобъ въ немъ несмышленки водились! — отвѣчалъ сынъ и послѣдовалъ за отцомъ.

Черезъ четверть часа отецъ и сынъ сидѣли въ бесѣдкѣ. Около ихъ помѣщались арфянки. Столъ былъ весь установленъ яствіями и питіемъ.

— Это сынъ мой, сынъ мой единоутробный!.. пьянымъ голосомъ разсказывалъ отецъ арфянкамъ про Петрушку. Вотъ, кралички: сынъ мой, а я имъ не гнушаюсь и компанію вожу. Гдѣ такіе отцы бываютъ? А?.. Нѣтъ, спрашивается, бываютъ такіе отцы? Днемъ съ фонаремъ поискать, вотъ что… И всю ночь съ нимъ прокутимъ. Ей Богу! Видишь бумажникъ съ деньгами?.. Все пропьемъ… Только на карету оставимъ. Бери, Петрушка, пять рублевъ на карету, а остальное пропьемъ!

Онъ вынулъ изъ бумажника пять рублей и далъ сыну.

— Петрушка! Чувствуешь ты мое милосердіе къ тебѣ? А? Говори: чувствуешь?

— Эхъ, тятенька! Да могу-ли я не чувствовать? Вѣдь y меня натура-то ваша. Меня теперь такъ и подмываетъ бесѣдку разнесть, либо столъ опрокинуть.

— Столъ опрокинуть? Бей! за все плачу! — крикнулъ Провъ Семенычъ и первый подалъ примѣръ.

Въ мигъ былъ опрокинутъ столъ, переломаны стулья, сорваны занавѣски. Отецъ и сынъ стояли на развалинахъ и добивали остатки посуды и бутылокъ. Арфянки въ ужасѣ разбѣжались. Прибѣжавшая прислуга и посѣтители начали унимать бунтующихъ.

— Счетъ! За все платимъ! — во все горло неистовствовали отецъ и сынъ и торжественно вышли изъ бесѣдки…

За побитое и за поломанное было уплачено. Они вышли: изъ трактира и начали садиться въ карету.

— Петрушка! Ѣдемъ, шельминъ сынъ, на Крестовскій! — кричалъ отецъ.

— Съ вами, тятенька, хоть на край свѣта!

— Коли такъ — жги!

Они сѣли въ карету. Отецъ наклонился къ сыну и прошепталъ:

— Главное дѣло, матери ни слова! Ни гу-гу!.. Понялъ?

— Тятенька, за кого вы меня принимаете? — чуть не со слезами на глазахъ спросилъ сынъ. Гробъ! Могила!

Онъ ударилъ себя въ грудь и, отъ полноты чувствъ, бросился отцу на шею.

Долго еще отецъ и сынъ путались по трактирамъ, напоили извощика, угощали разный встрѣчный людъ, разбили нѣсколько стеколъ, и только одинъ Богъ вѣдаетъ, какъ не попали въ часть.

На другой день, по утру, часу въ седьмомъ, Аграфена Астафьевна, вся въ слезахъ, стояла надъ спящимъ на постели сыномъ и толкала его въ бока.

Онъ отмахивался отъ нея кулаками, но не просыпался.

— Петрунька! Очнись-же!.. Господи, чтоже это такое! Куда ты дѣлъ отца?

Она схватила, его за голову и подняла надъ постелью. Сынъ вскочилъ на ноги, постоялъ нѣсколько времени, какъ полоумный, и снова рухнулся на постель.