Звезда Одессы - Герман Кох

Теперь прекращение игры можно было принять за признак слабости, а я не знал, на что способен этот кот, если обнаружит у кого-нибудь такой признак. Комната Макса находилась в другом конце коридора. Я представил, как падаю у изножья его кровати с его же котом на шее. С другой стороны, мне не очень-то верилось, что я доберусь до его комнаты вовремя.

Поэтому я решил продолжать как ни в чем не бывало. Беззаботно держа руки в карманах брюк, будто и в самом деле все было так, как выглядело со стороны, я снова расположился за дверным косяком. Помню, я даже тихонько насвистывал какую-то мелодию. Мы просто играли, кот и я; беспокоиться было не о чем. Если бы кот тоже это понимал, ничего бы не случилось.

После пяти прыжков, во время которых мне кое-как удалось избежать его когтей, я пошел в гостиную, все еще тихонько насвистывая и небрежно держа руки в карманах.

— Так, — сказал я бодро. — На сегодня, наверное, хватит.

Я не знал, кому говорю это, и не имел ясного представления о том, что теперь делать. Насвистывая, я переложил подушки, отодвинул матрас, потом толкнул его ногой обратно к стене.

Кот ни на миг не упускал меня из виду. Через некоторое время он сменил свое постоянное место у двери на стул возле матраса, куда я сначала собирался положить одежду. Он все еще вилял хвостом из стороны в сторону, но уже не так сильно, как в разгар нашей игры. Мысль об этом подбодрила меня.

Когда я начал снимать свитер, то увидел, что кот на стуле несколько раз повернулся вокруг себя, после чего улегся поудобнее. Сложенные передние лапы он почти спрятал в шерсти под грудью, а хвост его мирно свисал вдоль ножки стула; из-за зажмуренных глаз казалось, что он улыбается.

— Хорошо поиграли, а? — сказал я. — Но мы оба ужасно устали.

Услышав мой голос, кот навострил уши и с силой ударил хвостом по ножке стула, но потом снова задремал. Глаза его теперь были совсем закрыты.

Я взял из шкафа книгу и залез под одеяло. Не помню ее названия — я не успел прочитать ни слова. Помню только книгу, раскрытую на первой странице, и свет настольной лампы, которую Макс поставил рядом с матрасом. В свете лампы на стене виднелась тень: это была тень кого-то, делающего вид, будто он как ни в чем не бывало лежит с книжкой в постели, устроенной на полу.

Кот спрыгнул со стула неслышно. Я заметил его только тогда, когда он уже сидел в изножье матраса. А может, я поднял голову, оторвавшись от первой страницы, когда раздался удар хвоста по деревянному полу.

Лишь через несколько секунд я осознал, почему кот сидит, неотрывно глядя на меня, со склоненной набок головой и широко раскрытыми зелеными глазами. В тот же миг до меня дошло, куда он смотрит. Ледяной озноб пробежал вверх по моему позвоночнику, добравшись до волос на шее, а оттуда — до волос на макушке.

Конечно же, кот уставился зелеными глазищами на мою голову, единственную часть тела, которая высовывалась из-под одеяла: все остальное было спрятано.

В сущности, было слишком поздно что-то делать. Поздно вставать, поздно махать руками, что-то растолковывать на понятном коту языке. Было поздно объяснять коту, что игра действительно окончена и в любом случае не начиналась снова, что голова, высунутая из-под одеяла, — совсем не то, что голова, выставленная из-за дверного косяка.

— Кис-кис-кис, — позвал Макс еще раз.

Он протянул руку к коту на моих коленях, а потом снова ее отдернул. Задним числом я понимаю, что именно в тот момент я принял решение.

Почти сразу по возвращении с Кюрасао я пришел к Максу домой, даже не отоспавшись после смены часовых поясов. Наверное, мне казалось, что все надо делать быстро, что я не могу ждать до завтра. Что-то подсказывало: до этого мне ни в коем случае нельзя натыкаться на «старых» друзей.

Макс казался заспанным, хотя было далеко за полдень. Он не притворился удивленным и никак не показал, что рад меня видеть. По всему его поведению было видно: за время моего отсутствия он думал обо мне гораздо меньше, чем я о нем. У меня даже сложилось впечатление, что он не имел ни малейшего понятия о том, где я пропадал все это время.

— Кюрасао, — медленно повторил он, потирая заспанные глаза.

Он пробовал это слово на вкус, будто липкий ликерчик, который ты никогда не нальешь себе сам и для которого в любом случае было еще рано.

Говорят, что, перед тем как разбиться насмерть или в то мгновение, когда целятся прямо тебе в голову, перед тобой проносится вся жизнь. То же увидел и я, подняв руку с подлокотника и медленно поднося ее к голове кота, урчащего у меня на коленях, — все те моменты, когда я пролезал сквозь игольное ушко.

А потом я увидел — словно застывшее в воздухе изображение — кота в прыжке, на полпути к матрасу, в тот памятный субботний вечер, почувствовал когти, которые через простыню и одеяло добрались до моего лица, острую и вместе с тем оглушающую боль, зубы, вонзившиеся мне в предплечье, а потом крепко схватившие за пальцы…

Когда я уже почти поднес руку к голове кота, он повернулся на бок, раскрыл пасть и издал звук, больше всего напоминавший жужжание сверла бормашины, быстро вгрызающегося в зуб мудрости. Я видел розовые десны с каплями слюны, розовый язык и за ними — пустоту горла, черную и мрачную, наподобие колодца, из которого никогда не вернется ни луч света, ни эхо.

В тот момент, когда Макс сделал шаг вперед, я положил ладонь коту на голову. Звук стал громче, а кот резко повернул голову в сторону, будто хотел стряхнуть с себя чужую руку. Но когда я медленно провел рукой по его голове, а затем по шее и по всему телу, он успокоился. Урчание стало ровным, а когда рука остановилась там, где спина переходила в хвост, яростно описывающий круги, он даже с удовольствием потянулся.

Я поднял руку и снова начал с головы. Кот прикрыл глаза и, казалось, заулыбался. Рычание перешло в мурлыканье.

Я взглянул вверх, на Макса, и по его лицу увидел, как он рад благополучному финалу. Казалось, он избавился от того, что никогда не получит обратно.

— Он чувствует, что ты свой, — сказал Макс. — С этого дня ты его друг.

2

Не знаю, почему именно про кота я подумал теперь, когда Макса больше нет. Может быть, дело в том, что Сильвия попросила меня сказать несколько слов на завтрашних похоронах. Не знаю, подходит ли рассказ о коте для похорон.

Я думаю о других похоронах: о похоронах, на которых сначала плакали, а потом все-таки смеялись. Я думаю о выступлении Джона Клиза на похоронах Майкла Чепмена.[2] А потом — о репортерах. Наверняка на кладбище будет полно репортеров с камерами. Может быть, их не допустят в зал, где будут произноситься речи, но так или иначе похороны Макса Г. станут для массмедиа перворазрядным событием.

Сегодня вечером в шестичасовом выпуске новостей подробно сообщили о пути следования кортежа и строгих мерах предосторожности. И снова, в который уже раз за последние три дня, показали эти кадры. Сначала — темная улица и вспышки мигалок на углу возле итальянского ресторана «Маре нострум»,[3] а потом — красно-белые полосатые ленты, которыми обнесено собственно место преступления. И в заключение — опять: приоткрытое окно серебристо-серого «мерседеса»-кабриолета, голова Макса, склоненная к рулю так, будто он спит. Полицейские в перчатках подбирают с тротуара патронные гильзы и с превеликой осторожностью опускают их в пластиковые пакетики, которые затем опечатывают; на тротуарных плитках, где обнаружены гильзы, мелом нарисованы белые кружочки.

Пытаюсь представить себе, как будет выглядеть рассказ о коте среди прочих выступлений. Я могу рассказать так, что люди сначала будут плакать, а потом смеяться. Я думаю о дочурке Макса, которая, пожалуй, услышит этот рассказ впервые. «Тогда мы еще учились в школе», — могу сказать я. Или так: «Все это случилось давным-давно». Наверное, и кот умер лет двадцать пять назад. А с другой стороны, это все-таки нечто иное. Непохожее на другие похороны, вот что я хочу сказать.

Так, например, я не знаю, доживу ли до завтрашнего вечера. В последние дни я чаще обычного оглядываюсь по сторонам, когда нахожусь на улице. В зеркале заднего вида не раз отражалась одна и та же машина, буквально висящая у меня на бампере. А сегодня вечером, ставя на край тротуара мешки с мусором, я поймал себя на том, что заглядываю под свою машину. Я присел совсем низко, но было уже слишком темно, и рассмотреть ничего не удалось. Вспомнилось далекое детство, когда перед сном я всякий раз проверял, не прячутся ли под кроватью какие-нибудь чудовища.

Уже почти полночь. Я стою в саду и прислушиваюсь к шуму маневрирующих поездов, который доносится с площадки в нескольких кварталах отсюда. Полчаса назад я заглянул через дверь в спальню жены, потом в комнату сына; оба крепко спали. Когда-то я не представлял себе, что они смогут жить без меня, думал, что после моей смерти они окажутся в свободном падении, словно пассажиры самолета, пилот которого благополучно катапультировался. Короче говоря, я верил в собственную незаменимость. Тот, кто чувствует себя незаменимым, не сомневается в своем существовании. А если и сомневается, то не каждый день.