Звезда Одессы - Герман Кох

Петер поднял свой пустой бокал, будто собирался выпить за меня.

— А у вас? — спросил он. — Что же это было? Гватемала? Гондурас? Что-то связанное с землетрясением, так?

Я уставился на Петера, но его лицо уже расплывалось в моих глазах. Мне вспомнилась тетя Анс. Тетя Анс раньше делала уборку в доме моих родителей; она не любила слова «домработница», поэтому мама называла ее «помощница по хозяйству». Я снова услышал ее крик, перекрывающий шум пылесоса, — мол, надо допить молоко. «Фре-ед, допей молоко…» Когда я приходил из школы, она всегда давала мне яблоко и стакан молока, но после съеденного яблока молоко отдавало смесью ржавого металла и солоноватой воды из пруда, где давным-давно не водилось никакой живности.

Я разлил всем «Московской». Водка струйками выплескивалась через края бокалов на паркетный пол.

— У нас с недавнего времени служит марокканка, — сказал я.

Воцарилось молчание.

— Носит или не носит? — спросил наконец шурин.

Я посмотрел на него.

— «Носит или не носит», — повторил я его слова, но уже без вопросительной интонации, не желая демонстрировать, что я не понял вопроса.

Шурин залпом опрокинул свой бокал, рыгнул и вытер губы тыльной стороной руки.

— Носит она платок или нет? — сказал он.

И в ту же секунду раздался звонок. Это был необычный звонок: он длился очень долго, будто звонили уже два раза, а мы не услышали.

— Я уж думал, ты никогда не откроешь, — крикнул Макс с нижней площадки, когда я высунул голову через входную дверь.

Позади него, на улице, стояли еще двое. Мужчина и женщина; что женщина не Сильвия, я увидел сразу, даже в полутьме. Сильвия, со своим ростом, возвышалась бы над Максом на целую голову. А вот мужчина был гораздо выше их обоих. Волосы у него были острижены так коротко, что в свете уличных фонарей блестел белый череп.

— Я прихватил друзей, — сообщил Макс, когда они поднялись.

В проеме входной двери мужчине с блестящим черепом пришлось нагнуться при входе в прихожую, но он сделал это так плавно, словно привык, что в домах человеческих масштабов надо нагибаться; одновременно он протянул мне руку.

— Ришард, — представился он.

Я ожидал железной хватки, рукопожатия, от которого слезы брызнут из глаз, но рука у Ришарда оказалась теплой и мягкой, почти девичьей. Как и Макс, он был одет в черную рубашку навыпуск. Позднее я слышал и его фамилию — Х., — но, думаю, раза два-три, не больше.

Женщина оказалась брюнеткой с короткой стрижкой; она носила колечко в пупке и еще одно — под нижней губой.

— Это Галя, — сказал Макс. — Можешь говорить все, что заблагорассудится, она тебя все равно не поймет.

Он подмигнул.

— Галя такая тварь, — сказал он. — Все силы заберет.

Он обнял ее рукой за талию, его пальцы быстро скользнули по колечку в ее пупке.

— Все они в Одессе мечтают только об одном: готовить и мыть посуду таким мужчинам, как ты и я. Поди разберись.

Улыбнувшись Максу, Галя выпятила губы. Макс сделал то же самое и поцеловал ее.

— Это из-за курса рубля, — сказал он, — или из-за Чернобыля. Или whatever.[11]

Только сейчас я заметил, что Макс пьян; его повело в сторону, и ему пришлось ухватиться за дверной косяк, чтобы не упасть. У Гали были такие глаза и губы, ради которых любой мужчина оставил бы жену и детей, чтобы отправиться за ней хоть на край света.

— Милый мальчик, к сожалению, у меня нет для тебя подарка, — сказал Макс. — Все делалось немного впопыхах. Если бы пищалка не сработала, мы бы тут не стояли. Simple as that.[12]

Я вопросительно смотрел на него. Тем временем Ришард Х. прошел мимо меня и вошел в гостиную. Макс засучил рукав рубашки и постучал по стеклу своих наручных часов.

— Они всегда пищат, когда что-то есть, — сказал он. — Мы ужинали в Аудеркерке. Но раз у моего старого школьного друга Фреда день рождения, мы и к нему пойдем. Подарок за мной. Правда-правда, точно.

— Да ничего, — сказал я. — Что вы хотите выпить? Есть водка.

При слове «водка» глаза у Гали вспыхнули, как у домашнего животного, услышавшего, что открывается дверь холодильника.

Потом мы стояли на балконе и любовались видом на сад. Из колонок гремела «Californication» группы Red Hot Chili Peppers. Ришард Х. танцевал с моей женой. Где-то дальше, в глубине гостиной, небольшая группа, в которую точно входили Петер Брюггинк, Хюго Ландграф и мой шурин, собралась вокруг Гали. Там усиленно жестикулировали и непрерывно громко смеялись. Галя пила водку из стакана для воды.

При виде Ришарда Х., вошедшего в сопровождении Гали и Макса Г., гости испуганно замолчали. Мягко говоря, пришедшие явно не вписывались в компанию. Если оставить в стороне рост и прическу Ришарда Х., причиной была, думаю, прежде всего их одежда. Те, кто входил в мой тогдашний круг друзей, изо всех сил старались выглядеть как можно проще: футболки с датами турне поп-групп, рубашки унылой расцветки, джинсы, кроссовки… А Макс и Ришард, в своих дорогих, хоть и повседневных, черных рубашках, с многофункциональными часами на хромированных браслетах — для подводного спорта или альпинизма, — казалось, не испытывали никакого неудобства, выставляя на всеобщее обозрение свое несомненное богатство.

Возможно, главное заключалось как раз в этой заметности: люди из моего тогдашнего дружеского круга изо всех сил старались скрыть, кем они являются в действительности, — оснащенные галстуками и рубашками наемные работники на предприятиях, готовых хоть каждый день заменять их другими наемными работниками в рубашках и при галстуках, — а Макс Г. и Ришард Х. не придавали никакого значения тому, как в одежде отражается размер их доходов, хотя, наверное, предпочли бы, чтобы никто не допытывался об источнике этих доходов.

— Приятный район, — сказал Макс, беря палочку для размешивания и проталкивая кружок лимона на дно бокала с кампари. — Очень своеобразный, со всеми этими низенькими домиками. По-настоящему нестандартный.

Он закурил сигарету и стал смотреть вниз, на сад, озаренный в это ночное время только светом моего праздника.

Вообще-то, каковы обитатели, таков и район. Ватерграфсмер был подобием района Амстердам-Юг, только в джинсах. Снаружи все дома выглядели более или менее одинаково, а при ближайшем рассмотрении оказывались клетками для всех тех неудачников, которым был недоступен Амстердам-Юг. Можно сколько угодно разглагольствовать о преимуществах Ватерграфсмера — широкие тротуары, тишина, «приятный» смешанный состав населения… обширные сады! — Юг манил на горизонте, словно мираж, который рассеивался без следа, стоило только мысленно допустить, что ты в гробу видал все эти широкие тротуары и тишину, а особенно — смешанный состав населения.

Макс прищурил глаза, вглядываясь в темноту.

— Ну, сады здесь просто гигантские, — сказал он. — А кто живет там?

Я почувствовал легкий укол в сердце. Мне вспомнились прежние случаи, особенно сразу после переезда, когда приходили гости. По окончании экскурсии они вздыхали, стоя на балконе со стороны сада: как замечательно, как идеально было бы, если бы мы, вместо второго и третьего этажа, сумели завладеть квартирой на первом этаже. Объективно говоря, мне не повезло дважды: застрять в Ватерграфсмере, да еще и в доме без сада.

— Одна старуха, — сказал я.

Я вкратце объяснил Максу, в чем дело, пока что не заводя речи о верблюжьем запахе.

Макс перегнулся через перила балкона. Потом несколько раз принюхался, и я затаил дыхание. Весь вечер присутствие верблюжьего запаха замечалось, но, поскольку балконные двери были открыты, он, скорее всего, приходил снаружи, а не из самого дома.

— И ей не мешает этот шум? — спросил Макс.

С легкой досадой я вспомнил о записке, которую несколько дней назад бросил в почтовый ящик госпожи Де Билде. О записке, в которой сообщалось, что в ближайшую субботу ей могут причинить беспокойство в виде шума. Беспокойство в виде шума! Она была глуха на одно ухо, и когда ей что-нибудь говорили, всегда поворачивалась «хорошим» ухом. Несколько месяцев назад, выходя на улицу, она стала пользоваться так называемым ходунком. Три дня назад я видел ее на мостике возле сквера Галилея. Она стояла совершенно неподвижно, словно не могла больше идти ни вперед, ни назад. Подойдя поближе, я увидел у нее на лбу капельки пота и услышал тяжелое дыхание — такое, словно каждый драгоценный глоточек воздуха ей приходилось вытаскивать из глубокого колодца неподъемными ведрами.

Глаза у нее были прикрыты, и она меня не видела. На одной из ручек ходунка висел прозрачный пластиковый мешочек с накрошенным хлебом — очевидно, для уток и лысух в вонючей грязной канаве, разрезающей сквер пополам. Из ее голубых шлепанцев выпирал жир ступней. На мгновение я вообразил себе, как по вечерам, перед сном, эти ноги высовываются на воздух; я представил, как госпожа Де Билде, сидя на краю кровати, инструментом, больше похожим на кусачки, чем на ножницы, стрижет пораженные грибком ногти. Обыкновенным ножницам эти ногти, разросшиеся почти до размера звериных когтей, не поддадутся. Каждый щелчок кусачек сопровождается громким выстрелом, и заостренный кусок ногтя, подобно смертоносному снаряду, летит через спальню, чтобы воткнуться в деревянный дверной косяк или оконную раму.