Русское христіанство - Антон Карташев

Къ массѣ монастырскихъ богомольцевъ примыкала еще цѣлая странствующая армія сборщиковъ на построеніе храмовъ, сборщиковъ-монаховъ въ пользу самихъ монастырей и толпы нищей братіи, распѣвавшей духовные стихи. Получалась такъ называемая «Бродячая Русь», въ которую вливался и элементъ не религіозный, элементъ чистыхъ бродягъ. Конечно, все это наслѣдіе доисторическаго кочевническаго броженія племенъ по широкой русской равнинѣ, оставшееся въ русской крови и преобразившееся въ русской душѣ въ мечтательность и искательство «новаго града», Іерусалима, сходящаго свыше. Свойственное восточному христіанству, сохранившееся отъ апостольскаго вѣка ожиданіе конца исторіи со вторымъ пришествіемъ Сына Человѣческаго, нашло въ этомъ «странническомъ» русскомъ сердцѣ наилучшій откликъ. Если кто-нибудь изъ христіанскихъ націй такъ сочувственно и такъ радостно воспринялъ апостольское слово, что «мы не имѣемъ здѣсь пребывающаго града, но грядущаго взыскуемъ» (Евр. 13, 14), такъ это русскіе. Можно бы привести много фактовъ въ этомъ духѣ изъ области и церковной и сектантской русской религіозности. И даже внѣцерковная интеллигентская русская идеологія полна этимъ порывомъ къ катастрофическому концу исторіи и встрѣчи какого-то новаго міра. Характерно, что доисторическая антропологія находитъ слѣды двухъ катастрофическихъ исчезновеній на русской равнинѣ, когда-то жившихъ на ней расъ. Въ безжалостномъ разрушеніи большевиками историческаго, духовнаго наслѣдства русской культуры какъ будто отражается эта привычка къ катастрофамъ. Нигдѣ, особенно на Западѣ, христіанская эсхатологія такъ не близка, такъ не свойственка христіанскому благочестію, какъ въ Россіи. Бартіанство въ сравненіи съ русскимъ эсхатологизмомъ представляется какой-то запоздалой и надуманной концепціей. Легкое воспареніе надъ тяжкой инерціей историческаго позитивизма – это черта наиболѣе архаическая, первохристіанская въ русской религіозности. Русскіе – это современные Ѳессалоникійцы – дѣти Павла.

Не въ одномъ только монастырѣ и странничествѣ русскій человѣкъ ищеть возвышенія души своей къ Богу. Ближе всего это для него приходскій храмъ – церковь. Это самый доступный путь къ небу. Это – кусочекъ неба. Самая наружность храма сравнительно съ жилищемъ русскаго крестьянства уже говоритъ о себѣ. Среди деревянныхъ, темныхъ, покрытыхъ соломой, часто жалкихъ хижинъ, напоминающихъ жилища первобытныхъ людей, сіяетъ бѣлизной обыкновенно каменный, выбѣленный, высокій, по возможности затѣйливой архитектуры, съ высокими куполами и золочеными крестами храмъ, съ несущимися съ его колоколенъ, большею частью веселыми звонами и трезвонами. Одинъ взглядъ, брошенный крестьяниномъ на свою церковь, уже подымаетъ его духъ и освобождастъ отъ «власти темной земли», рыться въ которой онъ обреченъ всю жизнь. Обыкновенно онъ при этомъ снимаетъ шапку и крестится. Тамъ въ церкви все отличное отъ обыденнаго. Тамъ свѣтъ, сіяніе, позолота, серебро, парча, цѣнные камни, множество лампадъ, свѣчъ, паникадилъ. Тамъ все непохожее на свѣтскую роскошь. Тамъ нѣтъ кружевъ, нѣтъ цвѣтовъ – это слишкомъ мірское. Тамъ только особыя «священныя» матеріи, священные рисунки и краски, «священные» запахи, «священные» напѣвы и голоса. Чтобы ничто не напоминало о земномъ. Русскій человѣкъ страдаетъ въ церкви отъ бѣдности, отъ недостатка иконъ. Его удовлетворяетъ только церковь, расписанная цѣликомъ стѣнной живописью и увѣшанная иконами, не говоря объ иконостасѣ. Онъ хочетъ, чтобы каждая точка церковныхъ стѣнъ говорила о небѣ. Онъ хочетъ быть сплошь окруженнымъ Херувимами, Серафимами, всѣми небесными силами, патріархами, пророками, апостолами, мучениками и всѣми святыми. Русскій человѣкъ не любитъ въ одиночествѣ подходить къ Богу. Это ему кажется ложнымъ героизмомъ и гордостью. Наглядно окруженный ликами святыхъ, онъ радостно чувствуетъ, какъ много у него «родственниковъ по плоти» на небѣ, какъ онъ можетъ не отчаяваться въ спасеніи и дерзать въ ихъ «человѣческомъ» окруженіи быть «въ гостяхъ у Бога». Русскій человѣкъ мыслитъ не отвлеченно, а образами, пластически. Онъ художникъ, эстетъ и въ религіи. Икона въ его глазахъ пріобрѣла особое значеніе – легчайшаго пути сдѣлать невидимую Церковь видимой. И неудивительно, что восточно-греческая икона, сама по себѣ высокое созданіе искусства, именно въ Россіи, въ русскихъ школахъ новгородской и московской (XIV-XV вв.) и даже строгановской (XVII в.) достигла такого совершенства и высоты, которыя являются пока предѣльными въ иконографіи. Къ высокому византійскому наслѣдству, древняя Русь прибавила еще стиль и тончайшую технику искусствъ китайскаго и персидскаго, переданныхъ русскимъ «зографамъ» черезъ посредство придворныхъ мастеровъ хановъ русской Золотой Орды. Получилось творческое достиженіе, мистическія чары русской иконы, «богословіе въ краскахъ», по выраженію кн. Е. Н. Трубецкаго.

Какъ славянинъ, природный художникъ и пѣвецъ, русскій человѣкъ вложилъ въ свое церковное пѣніе столько искусства и силы, что подобно иконѣ и свое церковное пѣніе, какъ въ творчествѣ, такъ и въ исполненіи, несомнѣнно поставилъ на первое мѣсто въ мірѣ. Могуществомъ и гигантскимъ звукомъ своихъ колоколовъ онъ также превзошелъ всѣхъ. Въ красотѣ и благолѣпіи богослужебныхъ церемоній нѣтъ равнаго русскому стилю. Въ храмовомъ, въ культовомъ благочестіи у русскаго человѣка несомнѣнно максимумъ его паѳоса. Частицу этой храмовой божественной красоты онъ старается перенести въ свой домъ. Въ древней Россіи почти каждый зажиточный человѣкъ имѣлъ свою домовую церковь. Каждый крестьянинъ имѣетъ свой «красный[1] уголъ», наполненный иконами. Всякій, входящій въ домъ, сначала сдѣлаетъ три поклона съ крестнымъ знаменіемъ иконамъ и лишь послѣ этого по-свѣтски здоровается съ хозяевами.

Церковь, со всѣми чарами ея красоты, была въ теченіе тысячелѣтія свѣтящимъ и грѣющимъ, животворящимъ солнцемъ среди бѣдной, унылой, особенно въ долгія, снѣжныя зимы и дождливыя осени, сѣверной русской деревни. Не болѣе столѣтія прошло, какъ народная душа стала систематически питаться школой, книгой, зрѣлищами и нѣкоторыми искусствами! 1000 лѣтъ единственнымъ свѣтомъ, радостью и всей рѣшительно культурой для русскаго народа была его церковь. За это онъ и любитъ ее. Она была почти на его родномъ языкѣ, и потому была для народа школой знанія, богословскаго въ частности. Церкви, дававшія латинскую библію и латинскую литургію, должны были тратить особыя усилія на катехизическое обученіе народовъ. Русскій народъ учился непосредственно изъ церковныхъ чтеній и богослужебныхъ пѣснопѣній. И самый литературный языкъ его все время держался въ близости отъ языка церкви.

Какимъ историческимъ невѣжествомъ и какой клеветой звучатъ утвержденія (агента большевиковъ) Dr’a I. Hecker’a, будто русская церковь совсѣмъ не учила народъ христіанству[2]. Кто же тогда создалъ этотъ «христіаннѣйшій народъ», названный Достоевскимъ «богоносцемъ»?

Вложивъ столько своей души въ культовое благочестіе, русскій человѣкъ не могъ быть невнимательнымъ и безразличнымъ, когда въ XVII в. правительство царя Алексѣя Михайловича и патріархъ Никонъ нетактично приступили къ исправленіямъ богослужебныхъ книгъ и обрядовъ. Лучшія, наиболѣе ревностныя, огненныя въ своемъ благочестіи души тогда отпали отъ оффиціальной церкви и породили прискорбный для Россіи расколъ старообрядчества. Во всей исторіи христіанства никогда и нигдѣ не наблюдалось подобного явленія раскола изъ за обрядовъ. Ни въ церквахъ высокаго уровня просвѣщенія, ни низкаго, какъ въ нѣкоторыхъ еретическихъ церквахъ Востока. Что же это, позоръ русской церкви, низшая языческая форма христіанства? Ничуть. Это просто несравнимая, математически несоизмѣримая форма переживанія христіанскаго откровенія, особый мистицизмъ, которыхъ не знаютъ другіе народы. Съ самаго начала русскаго христіанства мы наблюдаемъ у русскихъ необычайную, мелочную, суевѣрную приверженность къ разъ принятому литургическому слововыраженію или обряду. Наши учителя – греки многое передали намъ, и мы покорно восприняли, напримѣръ, въ сущности чу́ждую намъ острую вражду къ латинству, но «обрядовѣрію» научитъ насъ не могли, потому что сами они въ сравненіи съ нами, въ этомъ отношеніи и были и остаются большими либералами. Русскимъ паломникамъ на православный Востокъ греческое отношеніе къ храмовой святынѣ представляется просто небрежностью и грѣхомъ. Русскіе оказались особенно чувствительными къ тому общеизвѣстному религіозно-психологическому факту, что всякаго рода предметы, слова, формы и традиціи, принятые въ церковномъ употребленіи, пріобрѣтаютъ отъ соприкосновенія съ абсолютной, божественной сущностью церкви, особо священное значеніе, вызываютъ къ себѣ у вѣрующихъ особую благоговѣйную осторожность. Все (даже мелочи физическія – металлъ, матеріи, рисунки), попадающіе въ церковное употребленіе пріобрѣтаетъ налетъ вѣчности, такъ сказать «этернизируется». Какъ растенія и цвѣты, брошенныя въ горячій источникъ Карлсбада въ «Sprudel», петрифицируются окаменѣваютъ. Теоретически мы въ этомъ явленіи раціонально сталкиваемся въ величайшей, непостижимой антиномической проблемой философіи, догматики и мистики: какъ Безконечное соприкасается съ конечнымъ, Богъ съ тварью? Это – проблема, типично раздѣляющая умонастроеніе Востока и Запада, какъ показала послѣдняя геніальная вспышка эллинской метафизики въ XIV вѣкѣ, во время такъ называемыхъ исихастическихъ споровъ. Западъ остался съ Ѳомой Аквинскимъ и его ученикомъ Варлаамомъ Калабрійскимъ, а Востокъ съ Григоріемъ Паламой, архіеп. Ѳессалоникійскимъ. Послѣдній былъ даже канонизованъ за свой метафизическій подвигъ. Русскій религіозный опытъ оказался наиболѣе рѣшительнымъ и адекватнымъ оправданіемъ исихастическаго богословія. Если, по богословію Григорія Паламы, Богъ въ своей чистой Сущности не вмѣщается въ лицахъ и вещахъ тварныхъ, то въ своихъ «энергіяхъ», т. е. дѣйственныхъ актахъ, онъ реально и существенно имъ сообщается и присутствуетъ въ нихъ. А вещи и лица, въ благодатномъ, аскетическомъ подвигѣ удостоившіяся этого обитанія въ нихъ Бога, сами черезъ это «обожаются» (ϑέωσις). Церковь есть сокровищница безчисленныхъ «энергій» Божіихъ, «обоженныхъ» объектовъ: пророки, святые, таинства, слова св. Писанія и церковныхъ молитвъ, самыя имена Божіи, чудеса, чудотворныя иконы и мощи, всѣ освященные предметы – все это сосуды Самого Божества. Ни одинъ изъ народовъ, крещенныхъ греками, кромѣ русскихъ, не воспринялъ съ такой силой этого, какъ бы физически ощутимаго присутствія Бога въ тварныхъ, матеріальныхъ, но благодатно преображенныхъ церковнымъ освященіемъ вещахъ. Русскій въ храмѣ, прикасаясь къ каждой точкѣ, ощущаетъ какъ бы бѣгущіе повсюду электрическіе токи божественной силы и святости. Онъ какъ бы физически сотрясается ими. Для него немыслимая дерзость и тупость, зайдя въ алтарь, хотя бы на минуту положить свой зонтикъ на престолъ, какъ это дѣлаютъ въ Греціи, или встать на престолъ ногами, чтобы обтереть пыль съ подсвѣчниковъ, какъ это дѣлають повсюду въ римско-католическихъ церквахъ. Сама русская правительственная іерархія дѣлала въ этомъ отношеніи роковыя ошибки, ибо сама въ сильной степени отравлялась западнымъ раціонализмомъ черезъ свои школьные учебники, заимствованные у Запада. Такъ было въ XVII в., когда создался печальный расколъ старообрдядчества. Такъ было и недавно, на нашихъ глазахъ въ 1912-13 гг. когда группа русскихъ аѳонскихъ монаховъ, продолжая въ точности традицію исихастовъ, объявила, что «имя Божіе и есть Самъ Богъ». По недостатку образованія и изъ полемическаго задора они, какъ и старообрядцы XVII в., огрубляли пониманіе этого тезиса. Это дало поводъ русской церковной власти одержать надъ ними легкую внѣшнюю побѣду. Свободное, неофиціальное русское богословіе встало на защиту этихъ такъ называемыхъ «имяславцевъ». Извѣстный русскій религіозный философъ Вл. Соловьевъ въ этомъ курсѣ восточной мысли употреблялъ терминъ «богоматеріализмъ». Не будемъ пугать западную мысль этимъ причудливымъ терминомъ, но скажемъ такъ, что русскому благочестію присуще особо острое ощущеніе Бога въ матеріи. Но это не имѣетъ ничего общаго съ пантеизмомъ. Какъ разъ наоборотъ, это исключаетъ всякій пантеизмъ, всякую физическую, автоматическую «повсюдность» (ubіquіtas) Божества. Божественныя «энергіи» обитаютъ лишь въ душахъ и вещахъ облагодатствованныхъ. Всѣ же прочіе предметы или души, не достигшіе путемъ подвига или церковнаго освященія благодатствованія, часто не нейтральны, а наоборотъ служатъ сосудами антибожеской, нечистой силы, оругіями злыхъ духовъ. Это не Παν-ϑεϊσμὸς, какъ данное, а Παν-εν-ϑεϊσμὸς, какъ должное. Это заданіе для христіанъ и для церкви, чтобы собрать «все-въ-Богѣ» и уготовать подвигомъ благочестія пути вселенія «Бога-во-все» (I Кор. 15, 28). Въ этомъ живомъ ощущеніи обитанія Бога въ земной святынѣ – корень русскаго обрядовѣрія, «старообрядчества», а не въ элементарномъ невѣжествѣ или языческомъ суевѣріи, какъ это рисуется людямъ безрелигіознымъ. Недостатокъ научнаго образованія, конечно, запуталъ обрядовый споръ въ XVII в., но существо его состояло не въ грамматическихъ или археологическихъ спорахъ, а въ мистикѣ и теургичности русскаго культоваго благочестія. Прикосновеніе къ разъ установившимся формамъ богослуженія было до нестерпимости болѣзненно, ощущалось русскими, какъ профанація святыни.