Тетка - Эрнест Брылль

За этим занятием и застала меня Тетка. Еще прежде чем она притворила за собой дверь, я уже знал: сейчас она вырвет у меня из рук книжечку в черном переплете и увидит то, что я предпочел бы скрыть от ее проницательного взгляда. И потому на вопрос – что там у тебя – я послушно протянул ей раскрытый молитвенник.

– О, выходит, она была не столь уж глупа, – произнесла Тетка и, словно только сейчас заметив мою особу, сказала: – Ну, беги, беги на свой чердак. – И добавила сама себе: – Этот молитвенник должен с ней в землю уйти.

На чердаке, среди легкой паутины и шороха мышей, обитающих в залежах старого хлама, я стал припоминать нашу первую встречу с немцами. Да, мать, без сомнения, ее имела в виду, вынося приговор своему супружеству в маленьком молитвеннике. Я вызывал в памяти каждый шаг отца, каждый радостный его поклон – он извертелся весь перед неподвижно стоявшими солдатами, опасаясь, как бы его поклоны не расценили как попытку к бегству, разводил руками – пусто, мол, оружия нет. Сутана, несколькими взмахами ножниц наспех перекроенная в длиннополый сюртук и застегивающаяся, как у ксендза, на стайку маленьких пуговичек, морщилась на его потной спине; а ниже виднелись штаны – потешные штаны бывшего попа, верхняя их часть из зеленоватого в рыжую полоску (под сутаной не заметно) куска еврейского сукна… Наконец, решившись более явно продемонстрировать свое смирение, отец вдруг с отчаянием прыгнул прямо в автоматную пасть.

Этот внезапный прилив храбрости мог стоить ему жизни – один из солдат отпрянул, вскинув кверху дуло, но отец уже припал к руке старшего по чину среди тройки мотоциклистов (не знаю уж, как ему удалось разобраться тогда в немецких знаках различия) и, смиренно целуя ее, захныкал: «Ich in Russe kranken, nicht Kommuniste, nicht»,[2] описывая уже знакомым мне жестом дугу у выбритого своего подбородка – впрочем, теперь это означало всего лишь, что там, «in Wolynien, Polesien», он бежал прямо из петли палача.

Впрочем, своего он добился. Уже через два дня после этих памятных событий, окончательно подорвавших наивную веру моей матери если не в благородство, то уж, во всяком случае, в смелость человека, называвшегося ее мужем, мы получили во владение новое хозяйство в Мазовше.

Теперь можно было и патриотом стать. Спустя два месяца после получения «отчины» – так назывался наш дом до того, как его нарекли усадьбой, – отец мой начал собирать жителей деревни на польские богослужения. В конце одной такой службы он даже решился затянуть известную и популярную в то время молитву к всевышнему, прося его удостоить эту страну милостивого своего благословения. Несмотря на подобные религиозные манифестации, нам сурово было запрещено даже заикаться кому бы то ни было о папашином белорусско-церковном прошлом. Да, он был там, служил, но право рассказывать о той роли, какую вынужден был играть на далеких болотах и песках, оставлял только за собой.

Итак, он не был трусом. После смерти деда, когда «отчина» полностью перешла в его собственность, в доме нашем нередко находили ночлег люди, говорившие вовсе не с мазовецким, а с иным, городским акцентом. Они во время кратких своих визитов сумели убедить отца в том, что высокие сапоги, которые он до сих пор презирал, считая неотъемлемой принадлежностью крестьянина, есть признак барского происхождения.

В нашей кладовой теперь время от времени появлялись французские консервы, добытые с направляющихся на восток немецких транспортов. За домом, вблизи хлева и навозной кучи, был выкопан глубокий ров, потайным ходом соединенный с овином. На случай, если бы внезапно нагрянули немцы. К счастью, отцу не пришлось воспользоваться этим рвом. Единственный, кто укрывался там в течение двух ночей, когда кружили слухи, что патрули якобы прочесывают окрестные леса, был будущий муж моей сестры.

Мне он нравился, хотя именно в его честь перекрестили наш старый дом и есть мы стали в большой комнате. Кто знает, возможно, мы с мамой, догорающей уже тогда от чахотки, больше любили его, чем его будущая жена (не упускавшая случая напомнить, что ей всего года не хватило до аттестата зрелости, «и, кабы не эта война и не ужасная оккупация, быть бы ей сейчас секретаршей воеводы»), девица, ловко запоминавшая ультрапатриотические цитаты из Мицкевича или Словацкого, чтобы ввернуть их в разговорах на высокие темы.

Теперь я думаю, что наша к нему симпатия была основана на уверенности, что как мы не имеем ничего общего с теми, кто управляет нашей «усадебкой», так и он чувствовал себя чужим в своем доме, который держала в «ротмистровских», как он выражался, руках его старшая сестра.

Кроме чувства симпатии, память моя мало что сохранила о нем. Я даже ке могу явственно припомнить тогдашние его движения, манеру поведения. Фотографии, которыми густо увешаны стены Теткиного кабинета, не имеют ничего общего с юношей, который бывал в нашем доме. На этих фотографиях он слозно бы преобразился под ее упорным взглядом в благовоспитанного, немного меланхоличного, золотоволосого барчука. Словно мифом были все его дела и все принятые им решения, начиная от венчания с моей сестрой, – ведь он прекрасно понимал, что оберегающая чистоту генеалогического древа бачевская помещица сделает все, чтобы не допустить до свадьбы, – и кончая главным в его жизни решением, которое он несколько лет спустя вынужден был принять под дулами винтовок во время единственного, пожалуй, в стране, весьма странного раздела помещичьей земли, какой имел место в Бачеве.

Вот так. Бачевская помещица не намерена была мириться с крестьянскими, или – как их называли в гостиной, вспоминая наиболее оригинальные подвиги предков, – с «хамскими склонностями» своего брата. Уж если, по ее собственному утверждению, она решилась нести на себе тяжкий крест стародевичества, то не ради того, чтобы земля, помещичья земля, искони им принадлежавшая, пошла под крестьянский лемех. Такой вот, проклинающей хамов, я и увидел Тетку впервые, когда в санях с неподкованными полозьями, да к тому же по иронии судьбы деревенских, она мчалась по припорошенной снегом дороге к часовне.

Сперва, немного уже озябший от стояния у калитки, я услышал нежный перезвон колокольцев, возвещающий о скором прибытии свадебного кортежа. Заглядевшись в ту сторону, откуда вот-вот должны были вынырнуть из молочно-белой пелены пышущие паром кони, я чуть не попал под копыта ошалевших от ударов кнута Теткиных рысаков. В последнюю минуту кучер, уже не видя, а лишь чуя опасность, резко осадил коней; маленькие, неприспособленные к такому галопу крестьянские санки заскребли неподкованными полозьями, накренились, – я мог бы поклясться, что услышал басовитый Теткин голос: «Под пах стегани их, Константы, под пах», – и, взметая комья мерзлой земли, исчезли в снежной белизне, там, где я высматривал свадебный кортеж.

Не понимая еще, что случилось, чем вызван этот внезапный галоп, я поднялся и, встав на корточки у вырытой полозьями колеи, подивился ее глубине – сквозь рассеченный полозьями лед виднелись смерзшиеся пласты ноябрьской грязи.

II

Тетка, возлежавшая на старой софе в Охотничьем Домике – единственном уцелевшем от артиллерийских снарядов свидетеле давнего великолепия Бачева, – снова напоминала ту женщину, которую я увидел спустя полчаса после бешеного галопа.

Еще не успев доехать до деревянного домика станции Бачев, я уже знал, почему усадьбе грозит «опасность». О том, что стряслось несколько дней назад в приусадебном парке, было уже широко известно. Меня даже удивило, что этим до сих пор не заинтересовались «соответствующие инстанции». Впрочем, это лишь доказывало, какое магическое влияние имела Тетка на представителей местных властей. С того года, верней, с той минуты, когда она заняла и отремонтировала заброшенный Охотничий Домик и, превращая его в подобие особняка, стала возрождать значение бачевской усадьбы, минуло уже много времени, богатого разного рода процессами и травлей, но каждый раз победа оставалась за Теткой.

Она сумела покорить враждебную ей власть мнимой уступчивостью, скрупулезным выполнением всяческих возложенных на нее обязанностей. И теперь снова, после десяти с лишним лет незаметного существования, могла позволить себе подъехать к костелу в двуконном открытом экипаже, и во время богослужения опуститься на колени у почетной скамьи, которую все обходили стороной. Многочисленные выигранные ею процессы в конце концов убедили ее ненавистников (а во всей округе не нашлось бы, пожалуй, никого, кто симпатизировал бы Охотничьему Домику), что становиться помещице поперек дороги не стоит. Потому и удалось Тетке спокойно выкопать яму в приусадебном парке и среди бела дня добыть оттуда окованный дубовый сундук. Раз помещица копает среди бела дня, значит, закон, хоть вроде бы ей и противодействующий, все же, как обычно, на ее стороне. Добиться своего можно только силой.