15 000 душ - Петер Розай

— Господин директор уже ожидает вас!

Клокман отвлекся, засмотревшись на стайку уборщиц. Волосы у всех подвязаны пестрыми платками. Пол надраивают.

— Шик, да? — весело спросил служащий.

— Можно и так сказать, — ответил Клокман.

В ушах у всех уборщиц круглые серьги.

— Катались на лыжах? — спросил Клокман.

Служащий кивнул. Лицо у него было свежее и загорелое.

Дальнейшие остановки на пути следования Клокмана мы пропустим, наверняка все знают, как выглядит современная контора, так что пусть он сразу попадет в помещение дирекции. По всей прихожей, стены которой были облицованы серой перфорированной плиткой, разливалась залихватская фольклорная музыка.

Директор протянул Клокману свою твердую потную ладонь.

— Редко мне оказывали такой радушный прием, — сказал Клокман, — сначала встречающий в нарядном костюме — теперь эта музыка!

— Бизнесом нужно заниматься с душой, — сухо ответил директор.

Он еще раз протянул Клокману руку:

— Моя фамилия Палек.

Если бы дозволялось говорить о директоре, что он выглядит как воришка, то у нас сразу был бы готов идеальный портрет Палека. Ничего обидного мы этим сказать не хотим. К тому же Палек был мужчина отнюдь не маленький, а, напротив, высокий и сухопарый. Его модный, но немного поношенный костюм висел на нем как балахон. Глядя на Палека, вы замечали прежде всего сильные ручищи, которые он держал так, словно собирался что-то схватить, и большое голое серое лицо, а на нем очки в пластмассовой оправе с тонированными стеклами, скрывающими глаза.

— Способный парнишка этот наш юный Вагнер, — сказал он на ходу, — вы ведь познакомились с ним внизу: уже мой помощник!

Мне приглянулись уборщицы, — промолвил Клокман, — настоящие милашки.

— Они из Югославии; так дешевле.

— Вот оно что. А я и не знал.

В кабинете Палека было довольно просторно. Похоже, пустой рабочий стол с массивным кожаным креслом и был рабочим местом директора. Перед задернутыми гардинами стоял телевизор с дрожащей картинкой настройки на экране. Посетителя ожидало несколько поставленных рядком мягких кресел, обитых плотным коричневатым велюром; выгнутые спинки придавали им приятную округлость. На стене картина с изображением леса в предрассветных сумерках; еще распятие, оно как-то одиноко висело возле дверей.

— Ваш помощник занимается спортом?

— Когда я был молод, боже ты мой, — мечтательно произнес Палек, жестом предлагая Клокману присесть, — уж как мы любили лазать по горам, бывать на природе! Пастушки с крепкими икрами! Коровы с розовыми мордами! Зеленый латук! — Он откашлялся. — Выпьете немного?

Он облизал синеватые губы.

Клокман, заметив, что на столе стоит только квадратный стеклянный графин с анодированной пробкой, наполненный мутным фруктовым соком, поспешно сказал: «Да, с удовольствием, только ничего спиртного, если можно».

Палек, который уже держал бутылку за горлышко, настороженно поднял голову: «Очень благоразумно! В конце концов, в жизни есть и другие радости», — и, двигая своими сильными, мускулистыми руками, наполнил бокалы из прессованного стекла с инкрустацией в виде цветов.

— Ваше здоровье!

Воцарилось молчание. Палек напряженно смотрел, как колыхалось содержимое наполовину опорожненной бутылки.

— Вы наверняка выросли в деревне, — заговорил Клокман, чтобы растопить лед, — я хочу сказать, вы так любите природу…

Кабинет освещала маленькая люстра.

— Не совсем так, — перебил его Палек. — Вообще-то, я родился в пригороде. Мой отец занимался вывозом мусора. Нужное дело. — Он умолк, как-то мечтательно откинул голову, но тут же встрепенулся и потер руки. — На войне, да, на войне, вот где я научился по-настоящему любить родину.

Я отвечал за снабжение, служил в обозе, — он залпом выпил, — сколько всего тогда можно было получить за парочку банок с консервами! Вы и не представляете.

Бывало, устроят фейерверк, сейчас такое никому и не снилось: пылающие пальмы в ночи! Да что там пальмы — настоящие джунгли. Сияющие пирамиды на горизонте! А потом на тебя дождем сыплются руки, носы и оторванные ногти!

Взор его затуманился, стекла у него на очках были дымчато-коричневого цвета, велюр шуршал от его прикосновений.

— Но мы ведь встретились не затем, чтобы поделиться воспоминаниями о войне! Не так ли, господин Клокман? Не до этого, дела слишком плохи. Вы же не были на войне: боевые товарищи, дисциплина, готовность пожертвовать собой, черт бы ее побрал!

Палек уставился в пол.

— Повсюду слышишь жалобы, — сочувственно произнес Клокман, — я ведь много поездил по свету. Все жалуются. — Он укрепил свой бокал между колен.

— Жалуются? Боже милостивый! — воскликнул Палек и откинулся в кресле, так что пиджак распахнулся у него на груди. — Нам в лицо дует холодный ветер, точно вам говорю, ледяной ветер! Ураган! Тайфун! — Все пойдет прахом.

Клокман промолчал. В голове у него крутилась какая-то мысль. Он пригляделся к испытательной таблице на экране телевизора. Потом он попытался разобрать, что изображено на загнутом листе иллюстрированного журнала, который торчал из ящика.

— Мы остались ни с чем или почти ни с чем; почитай все, — принялся сокрушаться Палек, и теперь казалось, что по его щекам между серыми отвислыми складками и впрямь струились скорбные ручейки. — Ну, хорошо, — продолжил он и провел рукой по волосам, — я себе понемногу откладывал кое-что: военные сапоги, столовую посуду, зубные коронки, наручные часы — главным образом наручные часы. Тому, кто подох, они ведь уже ни к чему. А сколько трудов, сколько возни?! — Он медленно поднял на Клокмана глаза, полные печали, но в тот же миг они вспыхнули от бешенства. — А теперь, когда у нас только первоклассный товар, теперь-то что творится? Сидишь на горе, под тобой сплошное великолепие, сплошные изыски — и никому они не нужны! О чем вообще люди думают? Они что — думают, мы все это для себя запасли? — И он едва слышно добавил: — Эти грязные скоты! Тупые задницы!

Клокман кивнул несколько раз подряд. Он был спокоен как манекен. К таким разговорам он уже привык и знал, что нужно сказать в ответ.

— Но ведь на то у вас есть мы, дорогой господин директор, — сказал он, — ведь для этого мы и существуем. Зачем мы были бы нужны, если бы мы не были нужны именно для этого.

Палек медленно встал:

— А польза-то будет? Порой вообще ни во что уже не веришь. — Он пожал плечами, на его пиджаке появились складки. — Подумать только, как трудно найти человека — подходящего человека. Вы понимаете, — он поднял руки и расставил их, словно его распяли на кресте. Какое зрелище.

— Но теперь вы его нашли!

Боясь, как бы Палек не затянул его в темный омут отчаяния, Клокман выпалил невпопад:

— Да тут все ясно. Рекорды всегда на пользу! Они обеспечивают рост продаж.

На обратном пути, шагая по автомобильной стоянке, Клокман заметил на небе среди звезд какую-то сияющую туманность. Она сияла так ярко, что, казалось, сама притягивала его взгляд. Но это была не звезда: вдоль длинных, озаренных полок пролетали дамы с красивыми прическами и сосками, и ему почти удалось заглянуть под их развевающиеся юбки. Но его заворожило не это: на полках почти бесконечной шеренгой, словно часовые, стояли навытяжку гигантские бутылки виски, коробки с сигарами, флаконы с духами: от них исходило сияние!

Раздался колокольный звон: Клокману почудилось, будто он заглянул в блестящий зев раскачивающегося колокола.

Магазин беспошлинной торговли! Аэропорт! Специальные предложения! — Сегодня утром он купил там добротную записную книжку в переплете из свиной кожи!

Он вспомнил, как стоял перед замызганным стеллажом с книжкой в руке и приценивался. Проехала магазинная тележка. Послышался звонок, оповещавший о вылете. Зашарканный пол.

В номере он долго сидел за столом перед раскрытой записной книжкой. За окном рокотало ночное шоссе, время от времени тяжело вздыхали тормоза грузовых фургонов, Клокман смотрел, как пролетают по серому окну чудища и люди в облегающем трико: отблески огней.

Он был один. Ночь.

Ночь в отеле.

Он поставил чернильную кляксу в записной книжке.

Потом он записал: «Сегодня… не знаю… в обменном пункте у служащего перстень с печаткой… таксист с пальцами, похожими на сосиски… стюардессы… еда в самолете… нет, не то. — Он поковырялся в носу. — Голод? Боль? Терзания? — Геморроидальные узлы… Вагнер и Палек! — Звезды? Залитые потом лица? В конце концов, — он остановился, — что я делаю? — Он стукнул кулаком по столу! — Сижу тут в своем номере, смертельно усталый, уже пора спать.»

Он стукнул еще раз. Он же эту книжку взял просто так, из-за свиной кожи…

Может, начать дневник, прикинул он и, немного погодя, подумал: «Зачем? Чушь какая! — Хотя почему бы и нет?»