Антошка Петрова, Советский Союз - Ольга Исаева

Мы катили все быстрее. Кто-то упавшим голосом, но так, что все сразу услышали, произнес: «Впереди река», а кто-то другой выкрикнул: «Все, каюк, отъездились». Тут же вспыхнула паника – люди рванулись к закрытым дверям, закричали, заметались, как звери в клетке. Мама сидела со спокойным лицом, так что я почти не испугалась. Раз она не боится, значит, опасности никакой нет.

Автобус был старый, водительская кабина наглухо отделялась от салона пластмассовой перегородкой с узкой форточкой, через которую водитель на остановках продавал билеты. Столпившиеся на передней площадке мужчины пытались перегородку разбить, но у них ничего не получалось. Уже виден был мост, когда мама обратилась к одному из мужчин:

– Как остановить, знаете?

Он огрызнулся:

– Да толку-то. В форточку же не пролезешь.

Мама спросила.

– Ребенку объяснить сможете?

Тот сразу все понял и, обращаясь ко мне, сказал:

– Надо вон за ту штуку дернуть. Сумеешь?

Мама строго ответила:

– Сумеет!

Дядька спросил:

– А пролезет она?

Мама ответила:

– Должна пролезть.

В шесть лет я была такой худющей, что воспитательницы в детском саду обзывали меня дистрофиком и просили спрятаться за удочку. Как монетку в кассовый аппарат, меня просунули в форточку, и я изо всех сил налегла на тормоз. Автобус остановился. За спиной у меня все попадали. Запыхавшийся водитель распахнул дверь кабины, и тут все слилось для меня в какую-то радостную сумятицу. Люди рыдали, целовали меня, хотели бить водителя, но тот рухнул на колени и взмолился:

– Братцы, Христом Богом прошу, не подводите под суд. У меня дети. Жена на сносях. Мать хворая.

На него поорали, но скоро успокоились. Кому-то надо было на работу, кто-то на электричку опаздывал. Прежде чем сесть в кабину, водитель с чувством сказал маме:

– Спасибо вам.

А она скромно ответила:

– Не за что.

Моего имени никто даже не спросил, только дядька, который меня в кабину просовывал, по-свойски подмигнул:

– С такими способностями сберкассы брать.

А через неделю в городской газете появилась заметка про неизвестную пионерку, которая остановила мчавшийся в пропасть автобус. Статья была про меня, хоть я не была еще даже октябренком. Мама бережно сложила газету и спрятала ее в шкатулку, сказав, что будет хранить ее как память о совершенном мною подвиге. И все было бы хорошо, если бы через несколько лет, когда я уже училась в пятом классе, нам не задали сочинение на тему «В жизни всегда есть место подвигу». Мне бы написать про Павлика Морозова, но я честно рассказала о своем подвиге.

Не скрою, я надеялась, что учительница вызовет меня к доске и попросит прочесть сочинение вслух, а потом поставит в пример, и все, даже мальчишки, меня зауважают. И действительно, через несколько дней учительница вызвала меня к доске и велела прочесть сочинение. Греясь в лучах неминуемой славы, я прочла его, и вдруг, будто комья грязи, в меня полетели обвинения в том, что я, мол, наврала о подвиге, которого не совершала. В те годы я уже не была такой «мяфой», как в детстве, и в обиду себя давать не собиралась. Поэтому с вызывающим видом я самовольно вышла из класса, а утром тайком достала из маминой шкатулки ту старую газету, чтобы эффектно положить ее на стол перед учительницей, мол, читайте, завидуйте и утритесь.

Но не тут-то было! Пробежав заметку, учительница зловеще усмехнулась и сказала, что если раньше думала, будто я просто обманщица, то оказалось, что я обманщица злостная, и «она не она будет, если не выведет меня на чистую воду». Так что после уроков меня принялись чихвостить на экстренном классном собрании. Я как могла защищалась, но наши подлизы в два счета доказали, что никак я не могла быть той самой пионеркой, потому что в пионеры меня приняли в прошлом году, а заметка была напечатана пять лет назад. Получалось так, будто я действительно все выдумала. Даже самые честные ребята меня осудили, а уж хулиганы и двоечники, так те порезвились за мой счет от всей души.

Но что самое непонятное, так это то, что сама я себя застыдилась и засомневалась, уж не приснился ли мне мой подвиг. Словом, после такого позора ходить в школу было уже невозможно. Я прогуляла один день, другой и постепенно втянулась в преступную жизнь. Каждый день я, как обычно, вставала, умывалась, ела кашу, надевала форму, совала галстук в карман пальто и шла в кино. Я посмотрела фильм «А зори здесь тихие» раз двадцать и все разы плакала. Каждый день я решала признаться маме в своих преступлениях, но в последний миг малодушничала и откладывала признание до завтра. А кончилось все, конечно, страшным скандалом. Мама лупила меня веником и кричала, что дурь из меня выбьет. И, наверное, она ее из меня выбила, так как в школу я вернулась, на уроках литературы вела себя тише воды, ниже травы, а о подвиге своем вообще никогда никому больше не заикалась.

Однако тема героизма во мне еще довольно долго булькала, и в душе я не соглашалась с мамой, убеждавшей, что «добрые поступки совершать в расчете на благодарность – это корысть, а корысть и геройство две вещи несовместные». Лишь с годами я поняла, что мама, до конца жизни оставшаяся честным и бескомпромиссным человеком, была настоящим героем. Мне до нее далеко, да и мир изменился. Тема героизма уже не так популярна, как прежде, и в читателях вызывает угрюмое озлобление, будто вместо настоящих денег им подсовывают фальшивые. Вы спросите: «Так зачем же ты написала этот рассказ?» И я отвечу – я написала его потому, что люблю интересные истории и умею их рассказывать.

Баня

Мама с Антошкой идут в баню. С большого расстояния в студенистых, как детсадовский кисель, сумерках они похожи на хвостатое существо, медленно ползущее по облитому сахарной наледью насту, однако, приблизившись, распадаются на составные – молодую женщину в дворницком тулупе и платке, закрученном вокруг головы так, что ее миловидное, но хмурое лицо кажется выглядывающим из дупла коренастого дерева с опущенными ветвями; ребенка, меховым комочком семенящего рядом, и детские санки с огромной, «двуспальной» бельевой корзиной.

Они идут и беседуют на метафизические темы. Вернее, мать думает о своих прокопченных буднями делах, а детский голос снизу, будто совсем издалека, с трудом пробивается к ее усталому сознанию. Антонине, или Антошке, как ее называют домашние, пять лет. Ее интересуют проблемы мироздания, которые для матери давно ясны и обсуждению не подлежат. Крепко держась рукой в варежке за материнскую ладонь, Антошка степенно, ей кажется, по-взрослому, шагает и непрерывно теребит мать часто совершенно неожиданными вопросами.

– Мам, а что такое душа?

– А, душа – это сердце так называют не по-научному.

– А что такое боженька?

– Здрасьте-пожалста, – возмущается мать, – кто ж это тебе про боженьку-то наплел, уж не баба Вера ли?

– А что, нельзя?

– Ты не увиливай, что она тебе порассказала?

– Да так, ничего – давеча они с теть Надей сидели и как выпьют, так и говорят, что на душе у них полегчало, будто «Боженька босыми ножками прошелся».

– Артистки, слово-то какое выискали, – усмехается мать, а дочери назидательно поясняет: – Это они просто так говорят. На самом деле никакого Бога нет.

– Бога-то нет, – радостно соглашается Антошка, – нам в саду про это еще в младшей группе рассказывали, а вот Боженька есть, он добрый и всех любит.

– Щас прямо, любит он, – взрывается мать, – совсем сдурела твоя баба Вера, черт-те чем ребенку мозги пачкает.

Некоторое время они идут молча, и мать думает, что бабку надо бы врачу показать, а то пить-то она здорова, а в башке небось уж тараканы бегают; что премию в этом квартале опять зажмут в фонд помощи каким-нибудь голосранцам черножопым, чтоб у них хвосты поотвалились – сидели бы себе на пальмах и не рыпались, а то, ишь ты, в коммунизм захотели – помогай им; что летом, чтоб на юге погреться, надо бы месткомовского кума подмазать, а то видали путевочку, как в море лодочку; что очередь на квартиру опять заморозили, а в бараке жить уж невмоготу; летом еще можно притвориться, что дача, а зимой… Погуляй-ка по морозцу с ведрами на колонку и обратно да посиди-ка голой задницей на мерзлом толчке – притворяться небось расхочется. Она думает, что будь у нее квартира, то жизнь была бы как у людей – чистота, покой, порядочек… В голове рисуется сотни раз уже виденная квартира, в которую она входит, легко открыв воображаемым ключом дверь. Там светло и просторно, никаких тебе тараканов и керосинок: кухня белая, на окнах герань, ванная вся в кафеле, а про комнаты уж и говорить нечего – торшер, ковер, телевизор – все как надо. Летом чай на балконе, чем не ра…

– Ма-ам, – достает ее из уютных грез настырный детский голос, – а что такое рай?

Мать, нехотя возвращаясь на землю:

– Что еще за рай такой-сякой? Ты в сад ходишь или в бурсу?

Дочь мгновенно реагирует:

– А что такое бурса?