Рассказы - Наталья Ривкина

— Давид, — позвала Дора, — Давидка, душенька. Что сказала бы твоя мама, будь она жива. Давидка… Твоя мама гордилась тобой. Не расстраивай ее. Будь хорошим мальчиком, выходи.

— Давид, — тихо повторила Дора.

Давид не откликался. Боренька спешно звонил на квартиру воздушной гимнастке. Ему ответил сиплый мужской голос. Дрессировщик Григорий, потрясенно узнал Боренька. Григорий велел Бореньке держаться подальше от цирка, особенно, от воздушных гимнасток и бросил трубку. Боренька открыл чемоданчик, аккуратно разложил по местам носки, рубашки, носовые платки, лег в постель прямо в ботинках и закурил папиросу. Изенька, Аркадик, Шмулик и Доник, ошалев от невозможной свободы, поджигали ножки обеденного стола на веранде. Фрида громко высморкалась и, вздыхая, выплеснула в переулок ранний зимний вечер. Женщины расходились по домам. Какое-то время они еще топтались у ворот Бернштейнов, громко переговариваясь, вспоминали подробности этого безумного дня, качали головами, жалели Мусеньку и Фридочку бедную жалели. Потом все стихло. Густые сумерки кутали двор Бернштейнов мягким одеялом снега.

Темная тень неслышно перемахнула через забор. Артабас недовольно заворчал, но тут же радостно завилял хвостом. Это был Ося, муж Зины, хулиган, пьяница, поэт. Он прижался к двери курятника, икнул и громко зашептал:

— Эй, командор, выходи. Корабль уже ждет. Команда в сборе. Они, конечно, сплошь сброд, оборванцы и прохвосты. Но какое это теперь имеет значение. Ведь об этом, черт подери, ты мечтал всю свою дурацкую жизнь.

Дверь курятника приоткрылась.

— Они уже ушли?

— Точно, ушли, — радостно ответил Ося

— А Маруся?

— Ушла, ушла. Они решили, ты не в своем уме, — хихикнул Ося, — да и к лучшему это. Поверь, на корабле женщины, это ни к чему. Потому что они, они, — Ося запнулся и огляделся по сторонам, — В общем, это лишнее. Ты уж поверь, командор.

— А моя мама?

— Тоже ушла. Не медли командор. Я тут прихватил кой-чего, — Ося нежно погладил бутылку в кармане, — Ну, ладно. Поторапливайся, — деловито добавил Оська, — надо бы успеть. Пока Зинка не пронюхала. Вечно за мной шпионит. И кто тебе только сказал, что до моря не дойти.

Собиралась метель. Сквозь стоны ветра горестно выл Артабас. Давидка летел на салазочках. Глаза горят. Снег хлещет по щекам. Шапка сбилась на бок. Горка длинная длинная. В парке. За озером. И внизу Сара Бернштейн. Давидке только и видно, что ее рыжую шубу.

— Мама. Мамочка. Мама.

Она оборачивается. Но это Марусенька. Протягивает руки. В глазах боль, боль, боль. На раскрытых ладонях лежит сердце. В разинутой дыре аорты подрагивает теплый еще сгусток крови. Снежинки вокруг тают.

«Маруся, Марусенька,» — хочет закричать Давид. И еще что-то смешное. Но снег забивается в нос, в рот, в глаза. Все меркнет. И остается только море. И бодрый Осин голос: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Йо-хо-хо.»

Одна правдивая история

Однажды молодой человек Родя вышел из дома. Родя не был весел. Нехорошие предчувствия терзали Родю. Он отправлялся к дяде Яше занять шесть рублей до пятницы. Дядя Яша, неунывающий старик, угостил Родю прекрасной грушевой водкой, которую готовила Софа, жена дяди Яши. Но денег не дал. День начинался отвратительно.

Молодой человек по имени Родя вышел из дома дяди Яши. Родя был не весел. Нехорошие предчувствия терзали Родю. Он отправился к тете Розе занять шесть рублей до пятницы. Тетя Роза, душевная старушка, накормила Родю борщом, пирожками с ливером и маковым рулетом. Но денег Роде не дала. День начинался отвратительно.

Молодой человек по имени Родя вышел из дома тети Розы. Родя был не весел. Нехорошие предчувствия терзали Родю. Он отправился к сапожнику Ефиму занять шесть рублей до пятницы. Сапожник Ефим, развеселый старичок, рассказал Роде анекдот. Они выпили самогона и закусили соленым огурцом. Но денег Ефим не дал. День начинался отвратительно.

Молодой человек по имени Родя вышел из дома сапожника Ефима. Родя был не весел. Нехорошие предчувствия терзали Родю. Он отправился к кузнецу Матвею занять шесть рублей до пятницы. Кузнец Матвей, мужчина, в общем-то, не плохой, посоветовал Роде пойти работать. Хоть бы вот к сапожнику Ефиму подмастерьем. И денег Роде не дал. День начинался отвратительно.

Молодой человек по имени Родя вышел от кузнеца Матвея. Родя был не весел. Нехорошие предчувствия терзали Родю. И тут он увидел Мари. Она уходила вниз по улице, печальная и прекрасная, как всегда. Родя побежал за ней следом. Родя уже почти коснулся ее плеча. Но был сбит Гришкой, хулиганом пяти лет, угнавшим велосипед собственного дедушки.

Когда Родя поднялся сам и помог подняться ревущему Гришке, Мари уже исчезла, недоступная и прекрасная, как всегда.

Молодой человек по имени Родя дал подзатыльник Гришке и отправился в лавку дедушки Хаима, чтобы взять в долг холст и краски. Молодой человек по имени Родя вернулся домой и нарисовал ветер, облака, руки соседской девочки Зины и прекрасную, печальную Мари. День начинался.

Июнь 2003 г.

Фриделе

Солнце нет-нет и появится. А то все дождь и дождь. Хозяйка самого дорогого на побережье пансиона, заспанная, нечесаная, в резиновых сапогах и стареньком узковатом ей халатике, позевывая, топает кормить кур, которых держит в маленькой клетушке, скрытой от глаз респектабельных постояльцев развесистыми кустами бузины и шиповника. Никакой надобности в курах этих хозяйка не имеет. Яйца, а еще свежие отборные фрукты, творог и рыбу ей каждое утро привозит фургон хозяина рынка. А держит она кур, чтобы досадить покойному своему мужу Янкеле, который с ума бы сошел, узнай, что в пансионе, детище всей его жизни, куда Янкеле привозил мебель из Италии, и где дорожки, беседки и цветники устраивал выписанный за бешеные деньги столичный декоратор, кудахчут куры или, прости Господи, орет петух. Когда Фриделе, так зовут хозяйку пансиона, с алюминиевым ведром в руках идет по дорожке между бузиной и шиповником, она счастливо улыбается. Это десять минут победы над Янкеле, который, вдруг разбогатев, страшно загордился и потребовал, чтобы она, Фрида, не позорила его провинциальными своими глупостями. Он запретил ей встречаться с подружками, торговавшими, как и она в прежние времена, на рынке сливами и домашним печеньем, солить капусту и варить компот. Он привел похмельных дворников, и они в пол часа уничтожили огород, любимый огород Фриделе. Огурцы, кабачки, помидоры, которые самое время было подвязывать, все отправилось на городскую свалку. На следующий день дворники, уже опохмелившиеся, не обращая внимания на вопли Фриделе, посадили на месте загубленного огорода траву. Траву! Ту самую траву, с которой Фриделе, отвратительно потея, сражалась все эти годы. Называлось это альпийский лужок. Более безумной идеи Фриделе представить себе не могла. Она уверилась, что муж ее тронулся умом. Он заставлял ее напяливать туфли на каблуках, мазать губы ярко красным и подыхать со скуки на вечеринках в доме директора автобазы. Другой какой девушке это понравилось бы. Но не Фриделе. Ее воротило от шампанского, сливочного крема и лака для волос. Янкеле, ее Янкеле, такой непрактичный, такой впечатлительный, двадцать лет носившийся с безумными идеями, пока она толклась на рынке с горячими пирожками и песочным печеньем, Янкеле, которого она так любила, навсегда исчез в дельце, брившем бороду и мывшемся пять раз на дню, попрекавшем Фриделе за дурные манеры, грязные ногти, толстый зад и шерстяные рейтузы.

Как это ни ужасно, но Фриделе вздохнула с облегчением, когда этот высокомерный дурень, с которым она прожила сорок семь лет, умер от воспаления легких, оставив ей изрядное количество денег и самый дорогой пансион на побережье. Фриделе, как и положено порядочной вдове, выла, потом причитала и принимала соболезнования директора автобазы и каких-то пергидролевых блондинов, потом напялила туфли на каблуках, черное кружевное платье, которое так шло к седым ее волосам, намазала губы ярко красным и взялась управлять пансионом. У нее это ловко получалось. За неделю она разобралась во всех хитростях дела. В счетах за газ, альпийских лужках, горничных, диетических котлетах и хлебцах с отрубями. Пансион процветал. Состоятельные гипертоники, приезжавшие из столицы с худющими женами, Фриду обожали. Всегда сияющую и изыскано одетую. И только десять минут, десять минут на рассвете, когда, никем незамеченная, идет она кормить кур, связывают ее с Фриделе, настоящей Фриделе, громче всех оравшей на рынке про пирожки и песочное печенье, пока любимый ее Янкеле, неуклюжий, неряшливый, раздумывал над очередным, на этот раз, несомненно, удачливым предприятием, которое обогатит их. Вечером, когда Фриделе штопала единственные его штаны, он, захлебываясь, рассказывал, какие красивые платья станет ей покупать. И Фриделе верила каждому его слову.