Совершенно секретное дело о ките - Альберт Мифтахутдинов

По ее ответам он догадался — звонил ее жених, желал счастливого поля. Медучин посмотрел на часы, на Чукотке по сравнению с Магаданом на два часа больше, значит, там уже четвертый час утра, и ребята гуляют, в понедельник им разлетаться, кому раньше, кому позже, это уж чей начальник партии расторопней, тому скорей и вертолет.

Она тихо лежала и гладила его по лицу, а он думал о том, что никогда она не выйдет замуж за того парня, потому что звонить надо не по пьянке, а просто надо прилетать, как Медучин. Так оно и вышло.

На Чукотку Анюта прилетела через два года от московского института начальником отряда из четырех человек. Она уже работала над материалом для докторской. Все шло, как Анюта хотела, только по-прежнему она была одна.

А минувшей зимой… Да, это было минувшей зимой — телефонный звонок в квартире Медучина раздался среди ночи. Он сначала не узнал ее голоса.

А потом они вспоминали тысячу их нежных паролей и условились встретиться, обязательно в тундре.

— Что пьем? — спросила она.

— Скотч…

— Роскошно живем!

— Да, с вызывающей роскошью!…

— Один?.

— Только что ушли друзья.

— И еще есть что выпить?

— Да.

— Ну и времена пошли! Стареем… Налей мне.

— Налил.

Они поговорили еще полчаса, не стесняясь телефонисток, которые по долгу службы обязаны слушать радиотелефон.

Спустя минуту после окончания разговора Медучин позвонил на станцию и попросил связать его срочно с Анадырем, номер дали быстро.

— Старина, — сказал он другу, который устроил ей этот телефонный разговор, — сейчас Анюта в прихожей, одевается, позови-ка ее.

— Ого! Откуда знаешь? Она уже ушла… Нет, нет! Не ушла, возвращается…

— Да… — тихо сказала Анюта, и в голосе ее были слезы.

Медучин спросил, мог бы он в Москве, если не удастся летом встретиться на Чукотке, вернуть хоть одно из тысячи счастливых мгновений, которые у них были в прошлом.

Анюта молчала. Потом сказала «нет». Потом быстро продиктовала свой московский телефон. И повторила его.

— И еще я забыл сказать, что ты сейчас в белом, тебе идет белое, свитер у тебя или белая кофта. И судя по голосу, новая прическа, — пошутил он.

— Нет… это дубленка белая, — она улыбнулась, и в голосе ее были слезы. — А прическа новая… совсем новая…

Медучин знал, что теперь она не будет спать всю ночь, пока он думает о ней, и, раз он ее так видит, так чувствует, им никуда друг от друга не деться.

Все свои предчувствия Медучин не очень элегантно называл «чертовщиной», чтобы никто его состояния не пытался объяснять, чтобы никто на это не обращал внимания. Так было лучше.

Вот и месяц назад, до палатки и снега, до болезни, тоже было «это». Они были с маленьким ламутом Костей на косе. И когда они вдвоем сидели у костра и рассматривали халцедоны, найденные на косе, Медучина не покидало ощущение присутствия рядом третьего. Кто-то третий был неподалеку, смотрел на них, Медучину было тревожно, но он не показывал виду, ведь рядом с ним мальчишка, еще подумает что. Но чай еще не успел закипеть, как Костя тихо тронул Медучина за рукав и показал на кусты.

Под кустами, где кончалась коса, лежал медведь. Он лежал и пристально смотрел на людей. Медведь был неопрятный, старый. Глаза его, изъеденные мошкой, слезились.

«Он болен», — решил Медучин, бросил в костер все дрова и траву, чтобы больше было дыма.

Удивительно, но Костя не боялся медведя. Просто тихо сидел и разглядывал его.

— Уходи, — сказал Медучин медведю, — уходи, не мешай нам. Мы тебе не мешаем. И ты уходи.

— Да, да, — сказал Костя. — Уходи, пожалуйста.

Они сделали вид, что отвернулись от медведя, но Медучин краем глаза следил за зверем. Осторожно расстегнул ножны, вытащил нож и стал строгать палку, чтобы медведь не подумал чего, но больше из оружия ничего с собой у Медучина не было.

Медведь встал и ушел в кусты. По их треску Медучин понял: зверь медленно уходит, эти люди ему не нужны.

Сейчас, лежа в палатке, Медучин выстроил в одну цепь все эти события и много таких же других и думал о том, что неплохо, если бы его посетило «это» сейчас, чтобы дать понять Верному о своей беде, но он не знал как. Он не мог еще управлять «этим».

Если б Верный догадался прибежать в Избяное, старик Тимофей понял бы и пошел бы искать, но Верный оправдывал свою кличку и лежал у входа в палатку, никуда от хозяина, разве что порыщет вокруг, задушит полевку и снова в палатке.

— Верный! — позвал Медучин.

Пес встрепенулся, поднял ухо, открыл глаза, посмотрел в сторону Медучина, в щель палатки. Потянулся, зевнул, снова лег. Он не понимал, почему человек не выходит.

«Дурак ты, Верный, — думал человек. — Еще день снегопада — и река набухнет, лодку сорвет, что делать будем?»

— Что будем делать, Верный?! — закричал Медучин.

Собака решила, что человек ее ругает, и отбежала от палатки.

Каждый человек должен соответствовать тому, месту, где он живет. Человек должен вписываться в окружающий его пейзаж — в нервный ритм города, в сонливую лень поселка, в чреватую неожиданностями тишину тайги или тундры… Пульс человека и пульс окружения должны совпадать — и тогда он обретает спокойствие.

Человеку кажется, что он покинул старое место и ушел на новое из-за семейной драмы, финансовых неудач, повышения по службе или получив пенсию, а на самом деле он просто не вписывается в то место, где живет, и судьба позаботилась о нем, раскрыв в формуле предопределенности тот самый икс, благодаря которому все в жизни встает на свое место.

Но если человек возвращается туда, где был, снова на круги своя, значит, в решение уравнения вкралась ошибка, и ему необходимо повторение пройденного, как нерадивому ученику. Из второгодников никогда не получались отличники, и судьба не благоволит к испытующим ее.

Не было у Медучина мест, куда хотелось бы возвращаться, кроме тех, что на Чукотке. Вспомнилось Анютино письмо: «Приезжай в Москву, будешь жить у меня, чай, не подеремся. А то совсем я старой стану, любить не будешь. Рек и тут много, а если не можешь без севера, найдем тебе и на материке местечко похолодней».

Долго размышлял Медучин над заманчивым предложением и решил, что не впишется, в Москву с ее неугомонностью, вечной суетой, вон и Анюта сама все лето и осень — в поле.

Институт утвердил ему тему, связанную с перспективами промыслового освоения Крабовой реки. Крабов в ней никто отродясь не видел, название получила, наверное, оттого, что с моря заползали к устью когда-то, может быть, случайно. Зато рыбы было видимо-невидимо, в основном — сиговых пород, вот ими и занимался Медучин.

Был он однажды здесь, удивился изобилию, подивился нерасторопности хозяйственников, и теперь по его предложению трудится звено рыбаков из соседнего, совхоза, до которого сплавляться три дня. А больше, кроме воды, ни дорог, ни подъездов. Был он однажды здесь и вот опять вернулся.

«Не надо было возвращаться, — пытался он найти объяснение своей беде. — Мог бы и какую-нибудь другую реку выбрать».

Сезон у Медучина прошел хорошо. Техника-ихтиолога и рабочего он отправил со всем экспедиционным оборудованием и материалами в город, поле закончено, ребята соскучились по дому. А Медучину возвращаться пока не к кому, и институт дал ему «добро» провести работы поздней осенью, дождаться заморозков, а если сил хватит, выяснить, каков на Крабовой подледный лов.

Медучин не возражал, тем более что период осеннего паводка и ледостава можно было провести на усадьбе совхоза; а это как-никак люди, цивилизация, отдохнуть перед зимой можно. Договорился с рыбаками зимовье рубить.

Но до зимы пока далековато, а осень — вот она, и снег идет, и птицы улетели.

Когда мы больны, или в беде, или предчувствуем беду, нам хочется наверстать упущенное в добрых делах. Мы даем себе слово отныне и дальше вести новую жизнь или совершить то-то и то-то, авось воздастся судьбой, и на этот раз пронесет. Мы надеемся на провидение, так уж устроен человек, но, когда тебе за тридцать, надо надеяться на себя, и от неизбежной очевидности этой мысли Медучину стало еще холодней, «Не надо судить обстоятельства, — подумал он, — а раз уж что-нибудь случилось, все равно в итоге виноват ты сам».

«Все обойдётся, — думал Медучин, — деду Тимофею я нож подарю, раз уж он ему так нравится… Верного отдам Бровину, зимой собаки нужны… у него совсем мало… Сетки спишу — пусть Шкулин забирает. Анфиса… Анфиску в Ост-Кейпе разыщу… и Костика в интернате проведать надо, обновку купить…»

Он выпростал руку из спального мешка, просунул ее в дыру пола, дотянулся до снега, взял в рот. Почувствовал голод. Голод в тайге ощущаешь иначе, чем в городе. «Странно, — подумал Медучин, — Ведь раньше не замечал этого, Просто в городе об этом не думаешь, в столовую как на работу — по часам. Есть деньги — есть еда. Нет денег — все равно не умрёшь, люди кругом. А тут хоть с рюкзаком денег — ничего не сделаешь, все добывай сам. Вот и вкус еды от этого разный. Потому и голод другой. Да, да… другой. Но еда тут все равно вкуснее…»