Приключения Тома Сойера (пер. Ильина) - Марк Твен

Летние вечера долги. Было еще светло. И в конце концов, Том свистеть перестал. Перед ним предстал незнакомец — мальчик немного выше его ростом. Новые лица любого возраста и пола неизменно пробуждали в жителях захудалого городишки Санкт-Петербург сильнейшее любопытство. А этот мальчик был еще и наряден — чрезмерно наряден для буднего дня. Просто поразительно. Щегольская шляпа, застегнутая на все пуговицы курточка из синей материи, новенькая и опрятная, как, собственно, и панталоны. Да еще и в штиблетах — даром, что была всего-навсего пятница. И даже при галстуке, состоявшем из яркой завязанной на шее ленты. Весь облик мальчика свидетельствовал о городской утонченности, что и проняло Тома до самых печенок. Чем дольше разглядывал он это дивное диво, чем выше задирал нос перед его франтовством, тем более и более убогим представлялось Тому собственное облачение. Мальчики молчали. Если один делал шаг, делал и другой, но только бочком, так что в итоге они описали подобие круга — лицом к лицу, глаза в глаза. И наконец Том спросил:

— Хочешь, поколочу?

— Интересно будет посмотреть, как у тебя это получится.

— А то я могу.

— Да ничего ты не можешь.

— А вот и могу.

— А вот и не можешь.

— Могу!

— Не можешь!

Неловкая пауза. Затем снова Том:

— Как тебя зовут?

— А может, это не твое дело.

— Захочу, и будет моим.

— Ну так чего же ты не захочешь?

— Будешь много болтать, захочу.

— Много — много—много. Хватит?

— Думаешь, ты очень умный, а? Да если мне придет охота, я тебя одной рукой отлуплю, и пусть другую привяжут мне за спину.

— Чего же тогда не лупишь? Ты только болтать и умеешь.

— И отлуплю, если будешь ко мне лезть.

— Ой, ой! Видал я таких целыми семьями.

— Остряк, да? Думаешь, вырядился, как пугало, так большим человеком стал, а? Господи, а шляпа-то, шляпа!

— Не нравится, сбей ее. Посмей только тронуть мою шляпу, я тебе покажу, где раки зимуют.

— Врешь!

— Сам врешь!

— На словах-то ты храбрый, а сам врун.

— Аа — вали отсюда.

— Слушай, ты не наглей, а то я тебе башку камнем проломлю.

— Ну как же, проломишь.

— А вот увидишь.

— Так проломи, чего же ты? Только и знаешь, что грозиться тем да этим. Сделай уж что-нибудь! Трус ты и нет ничего!

— Я не трус.

— А вот и трус.

— Не трус.

— Еще какой!

Новая пауза, обмен свирепыми взглядами и хождение по кругу. В конце концов, мальчики уперлись друг другу плечом в плечо. И Том сказал:

— Убирайся!

— Сам убирайся!

— Не уберусь!

— И я не уберусь.

Они постояли, опираясь, каждый, на выставленную вперед ногу, все с большей силой пихая один другого плечами и все с большей ненавистью взирая друг на друга. Однако верха никто так и не взял. Оба вспотели от борьбы, побагровели и, наконец, ослабили натиск, не спуская, впрочем, с врага бдительных глаз, и Том сказал:

— Ты трусливый щенок. Вот скажу моему старшему брату, он тебя одним мизинцем в порошок сотрет, а я ему точно скажу, увидишь.

— Плевал я на твоего брата! У меня самого знаешь, какой брат? Он твоего вон через тот забор перекинет, понял? (Оба брата были, натурально, чистой воды вымыслом.)

— Брешешь.

— Говори что хочешь, мне наплевать.

Том большим пальцем ноги провел в пыли черту и заявил:

— Попробуй только переступить эту линию, я тебя так отколочу, ты и не встанешь. Всякий, кто посмеет сделать это, будет хуже конокрада.

Незнакомый мальчик тут же перешагнул через черту и сказал:

— Обещал отколотить, так давай, колоти.

— Не нарывайся, тебе же лучше будет.

— Ты же обещал — чего же не колотишь?

— Вот как бог свят! Дай два цента — и отколочу!

Незнакомец достал из кармана два медяка и, издевательски ухмыляясь, протянул их Тому. Том ударил его по руке, медяки полетели на землю. Через миг оба мальчика уже покатились по ней, вцепившись друг в друга, будто два кота, и в следующую минуту оба тяжко трудились, раздирая одежду врага, таская его за волосы, царапаясь, квася один другому носы и вообще покрывая себя пылью и славой. Когда же схватка обрела очертания более четкие, в дыму сражения обозначился Том, сидевший на незнакомце верхом и тузивший его кулаками.

— Кричи «хватит»! — приказал он.

Незнакомец извивался, пытаясь освободиться. И плакал — главным образом от злости.

— Кричи «хватит»! — велел, продолжая избиение, Том.

В конце концов, незнакомец выдавил «хватит!», и Том отпустил его, сказав:

— Будешь знать. В другой раз смотри, на кого лезешь.

И незнакомец побрел прочь, отряхивая одежду, всхлипывая, шмыгая носом и время от времени оборачиваясь, чтобы потрясти головой и объяснить, что он сделает с Томом, «когда поймает его в следующий раз», на что Том отвечал глумливыми выкриками. Настроение у него было превосходное, однако стоило ему повернуться к незнакомцу спиной, как тот запустил в Тома камнем, попав ему между лопаток, а затем поджал хвост и понесся по улице, как антилопа. Том гнался за вероломным негодяем до самого его дома, — выяснив заодно, где тот живет. Затем он какое-то время постоял у ворот, вызывая врага на честный бой, но враг на бой не выходил, а только рожи в окошко корчил. В конце концов, из дома вышла вражья матушка, обозвавшая Тома дурным, развращенным, развязным ребенком и велевшая ему убираться. Том убрался, пообещав на прощанье, что он еще «изловит» ее мальчишку и «наваляет» ему.

Домой он вернулся в час довольно поздний и, с осторожностью забравшись в окно, попал прямиком в устроенную тетей Полли засаду. И стоило ей увидеть, что сталось с одеждой Тома, как решимость тети Полли обратить для него субботу в истинную каторгу, обрела крепость поистине адамантовую.

Глава II

Блистательный белильщик

Наступило субботнее утро и весь летний мир просиял красками, освежился и до краев наполнился жизнью. Каждое сердце пело, а если оно принадлежало человеку молодому, музыка эта слетала и с его уст. Радость в каждом лице, пружинистость в каждой походке. Цвели акации, аромат их пропитывал воздух. Возвышавшаяся над городком Кардиффская гора зеленела, расстояние же до нее было ровно таким, какое позволяло счесть ее Землею Истинных Услад, — лежащей вне мира сего, успокоительной и влекущей.

Том вышел на улицу, нагруженный ведром известки и кистью на длинной ручке. Он окинул взглядом забор и вся радость жизни покинула его, а душа погрузилась в бездонную меланхолию. Тридцать ярдов дощатого забора высотой в девять футов. Жизнь представилась Тому пустой, существование — обременительным. Он вздохнул, окунул кисть в ведро, провел ею по самой верхней доске, затем повторил эту операцию и повторил снова, а затем, сравнив ничтожную полоску нанесенной им извести с уходящим вдаль континентом небеленого забора, в унынии привалился к оградке ближайшего дерева. Из калитки выпорхнул с жестяным ведром в руке Джим, распевавший песенку «Девушки из Буффало». До сей поры, таскание воды от городского насоса неизменно представлялось Тому занятием пренеприятным, теперь же он увидел оное совсем в ином свете. Он вспомнил, что у насоса всегда собирается целая компания. Мальчики и девочки, белые, мулаты, негры, сходятся к нему и, ожидая своей очереди, отдыхают, обмениваются игрушками, ссорятся, дерутся, шалят. Вспомнил он и о том, что, хотя насос находится всего в ста пятидесяти ярдах отсюда, у Джима на то, чтобы наполнить ведро и принести его в дом, всегда уходит не менее часа, да и то, если за ним кого-нибудь посылают. И Том сказал:

— Слушай, Джим, может, побелишь немного, а я воды принесу.

Джим покачал головой:

— Не могу, масса Том. Старая миссис, она велела сходить за водой и нигде по пути не останавливаться. Говорит, она знает, что масса Том попросит меня забор побелить, так чтобы я шел мимо по своим делам, а она, дескать, сама придет посмотреть, как тут побелка движется.

— Да мало ли что она говорит, Джим. Она всегда так говорит. Давай ведро — я за минуту обернусь. Она ничего и не узнает.

— Ох, нет, масса Том, не дам. Старая миссис, она же мне голову оторвет. Ей-ей, оторвет.

— Это она-то! Да она пальцем никого тронуть не способна — разве что тюкнет разок наперстком по маковке, а кто ж на такую ерунду внимание обращает, хотел бы я знать? Грозится, конечно, всякими ужасами, так ведь от слов никому больно не бывает — если, конечно, она при этом не плачет. Слушай, Джим, хочешь, я тебе замечательную штуку подарю? Алебастровый шарик, хочешь?

Джим заколебался.

— Алебастровый шарик, Джим! Это ж такая вещь!