Дело о бурных водах (СИ) - Евдокимов Игорь

Задав этот вопрос, Василий Александрович не моргая уставился своими колючими глазами на Надежду Михайловну.

— Свят-свят-свят! — отшатнулась и запричитала няня.

— Да что вы себе… — взревел Никита Панютин, вскакивая с места.

— Сядьте, подпоручик, вопрос адресован не вам! — отчеканил Корсаков не сводя взгляда с хозяйки дома. Гвардеец сделал шаг ему на встречу, сжимая кулаки, но вновь был остановлен тихим голосом Радке:

— Никита, остановись! — Надежда выдержала взгляд Корсакова и открыто смотрела на него в ответ. — Василий Александрович, я клянусь всем, что свято — я всегда была верна мужу и никак не способствовала его смерти. Генрих был старше меня на сорок с лишним лет. Старым и хворым. Никто не счел его смерть подозрительной.

Корсаков удовлетворенно кивнул и поднялся со стула.

— Это все, что мне требовалось услышать. Благодарю за честность. Я приложу все усилия, чтобы помочь вам. И вот, как мы поступим. Вы разбирали комнаты супруга?

— Нет, — ответила Надежда. — Мне не хватило сил для этого. Там все осталось так, как если бы он был еще жив.

— В таком случае, мне нужно будет осмотреть их. Далее я отправлюсь на Немецкое кладбище. Завтра утром вернусь, чтобы доложить о своих находках, а затем мы вместе подождем обеда и проверим, соблаговолит ли ваш супруг почтить нас своим присутствием.

***

— Святые угодники! — воскликнул кладбищенский сторож и, поскользнувшись, упал на спину, разметав в разные стороны брызги черной липкой грязи.

— Хранитель нам больше не нужен, я правильно понимаю? — иронично осведомился Жозеф.

— Да, пожалуй его можно отпустить, — согласился Корсаков. Сторож, истово крестясь, отполз в сторонку, поднялся, опершись на могильную ограду, и бросился прочь.

Они стояли посреди лютеранской части Смоленского кладбища. С неба продолжал хлестать острыми каплями холодный дождь, умножая распутицу и застилая глаза. Вокруг высились кресты и памятники — от плохоньких деревянных распятий до торжественно-мраморных мавзолеев, от простеньких завядших цветов до остроконечных изящно украшенных кованых оград. Атмосферу уныния и запустения лишь подчеркивали лишенные листвы деревья. Кроме постоянного монотонного шума дождя не слышно было других звуков — даже вечно каркающие вороны замолчали.

Перед Корсаковым и Жозефом разверзлась пасть мрачной ямы, частично заполненной водой. Но даже в таком виде сомнений не оставалось — на дне могилы гроб отсутствовал.

— Что ж, экзальтированные дамские чувства можно исключить, — констатировал Василий Александрович.

— Думаете, дельце по вашей части, Votre Excellence2? — уточнил слуга.

— Никогда нельзя исключать злонамеренных козней обычного человека, — покачал головой Корсаков. — Хотя следы вокруг могилы наводят на нехорошие мысли.

— Да?

— Земля размокла, поэтому утверждать наверняка не берусь, но видится мне, что тут работали не лопатой, а голыми руками, — мрачно констатировал Василий Александрович.

— Sacrebleu!3 — воскликнул Жозеф и машинально схватился за грудь. Там, куда попала офицерская пуля двенадцать лет назад.

— Не важно, сам Генрих Радке поднялся из могилы, или его гроб извлек кто-то из живущих, добра Надежде Михайловны ждать не стоит, — продолжил размышлять Корсаков. — Скажи, Жозеф, что ты думаешь о вдове?

— Что я думаю или что мне удалось выяснить, Excellence? — усмехнулся слуга.

— И то, и другое. Пойдем к экипажу, расскажешь по дороге. Нечего нам здесь мокнуть, — и, подавая пример, сам двинулся к выходу.

— Как скажете, — Жозеф поспешил за ним. — Соседи и знакомые, конечно же, судачат, что супруга помогла господину Радке отправиться на тот свет. Однако, вопреки ожиданиям, общее отношение к ней скорее сочувственное, а не осуждающее. Не очень похоже на обычную «веселую вдову».

— Генрих Радке никому не нравился, так?

— Именно! О покойных плохо говорить не принято, но работников он, как это художественно говориться у вас, драл в… Эти… Которые у коня…

Он осекся, пытаясь вспомнить необходимое слово, и пару раз вяло взмахнул рукой.

— В хвост и в гриву, — подсказал Корсаков.

— Истинно так, Excellence, — обрадовался слуга. — Те, кто осмеливался выступать против него, таинственным образом исчезали. Женитьба характер тоже не исправила. Тем более, что брак для него не первый. Надежда стала чем-то вроде военного трофея на склоне лет. И бедняжку он третировал ужасно.

— То есть считаешь, что вдова Радке нам солгала, утверждая, что не имела отношения к смерти мужа?

— Я ничего не считаю, Excellence, я просто говорю, что удалось вызнать, — пожал плечами Жозеф.

Они достигли экипажа, ждавшего их у церковной ограды. Слуга распахнул дверцу и помог Корсакову забраться внутрь, в относительные тепло и сухость кареты.

— Куда прикажете?

— Помниться, по дороге от дома Радке на кладбище мы проезжали мимо аптеки Гельфмана. Правь туда.

— Будет сделано, — невзирая на капризы погоды, Жозеф вскочил на козлы и взялся за поводья.

***

В помещении аптеки творился сущий пандемониум. Всюду сновали многочисленные дети и внуки Гельфмана, собирая и пакуя препараты, порошки, микстуры, склянки и прочую медицинскую утварь. Сам хозяин аптеки устроился на высоком табурете в уголке, регулярно отдавая весьма дельные, на его взгляд, команды и наставления.

— Вы переезжаете? — поинтересовался Корсаков, вежливо постучав о дверной косяк набалдашником трости.

— Чтобы старый Гельфман да куда-то переехал? Вы-таки в своем уме, Василий Александрович? Нет, дорогой мой, этот дом я покину только вперед ногами!

— Тогда к чему весь этот переполох?

— А вы в окно выглядывали? Хотя что же это я спрашиваю, вы только что с улицы! В такую погоду самонадеянность опасна, молодой человек. Поэтому пусть пока мои драгоценные лекарства поживут пару дней со мной на втором этаже.

— Думаете, будет наводнение? Полно вам, Гельфман, вы как будто не прожили в Петербурге 60 лет! Это обычная ноябрьская непогода.

— 67, мой юный друг! И я дожил до этого возраста потому, что всегда знал, каким приметам верить. Сегодня утром кошка, которую мы подкармливаем и даем иногда погреться в аптеке, одного за другим принесла своих котят и подняла на второй этаж по этой самой лестнице. Звери такие вещи чуют, Василий Александрович. Один сосед незадолго до вашего приезда имел наглость позубоскалить насчет моих приготовлений. Знаете, что я ему-таки ответил? «Старый Гельфман будет смеяться, когда вы будете плакать!» Но, что же это я все о себе, вы ведь пришли не для того, чтобы выслушивать нравоучения старого аптекаря?

— Боюсь, что нет, — признал Корсаков. — Скажите, Гельфман, у вас в последнее время ядов не покупали?

— Покупали, Василий Александрович, покупают, и будут покупать, уж поверьте! Ежедневно! И стар и млад! В определенных дозах любое лекарство, знаете ли, становится ядом. Но я-таки вижу печать недовольства на вашем породистом лице, поэтому подозреваю, что вы имеете в виду что-то более конкретное. Настоящую отраву. Возможно, вы даже подскажете мне, что именно вас интересует?

— Знаете госпожу Радке? Она проживает недалеко от вас.

— Знаю. Бедная девочка. Муж ее — сущий дьявол во плоти. Отвратительнейший человек. И не смотрите так на меня, знаю, что он умер, но я уже сам в таком возрасте, что однажды сия участь предстоит и мне. Так что могу себе позволить так рассуждать. Нет, Василий Александрович, юная Радке ко мне за ядом не заходила, если вы об этом. И большинство слуг из их дома я тоже знаю в лицо.

— Что ж, тогда не буду больше вас отвлекать… — Корсаков уже повернулся к выходу, когда ему в голову пришла еще одна идея: — Скажите-ка, а гвардейский офицер к вам не заглядывал?

— Гвардеец? Подпоручик? Молодой? Блондин? Семеновец? Не заглядывал, — хитро улыбнулся Гельфман. — И я ему ничего не продавал около двух недель назад, так что перестаньте мучать меня своими вопросами, — он постучал длинным пальцем по расходной книге и тут же отвернулся, переключив свое внимание на невестку, которая чуть было не разбила огромную бутыль с подозрительным содержимым: — Софа, Господь дал людям два глаза, чтобы смотреть, две руки, чтобы держать, и одну голову, чтобы думать, но мне начинает казаться, что тебя он чем-то обделил, только не могу понять, чем!