Чайки садятся на воду - Альберт Беляев

К утру ложбина вывела их на перевал. Они поднялись на пригорок и огляделись. Вокруг тянулась унылая, занесенная снегом холмистая тундра. Далеко-далеко, где-то за горизонтом, ритмично всплескивались на небе бледные сполохи. Моряки долго смотрели на это неяркое мерцание неба.

— Кажется, Пур-Наволок, — устало проговорил Шкатов. — Далеко мы от него ушли.

— Да, это маяк, — подтвердил боцман. — Миль сорок по прямой будет до него. Два дня хорошего хода по хорошей дороге, — и он с сожалением вздохнул.

— Два дня хода! — вдруг выкрикнул сидевший в сторонке Чикваидзе. — А в чем я пойду?

Он показал на ноги. Почерневшие и окровавленные пальцы торчали из разбитых ботинок.

— Как я пойду? — злобно кричал Чикваидзе. — Я не чувствую ног, они отморожены. И сил у меня больше нет.

Боцман и Шкатов переглянулись и посмотрели на свои ноги — они их тоже не чувствовали. Шкатов медленно подошел к Чикваидзе, присел рядом и обнял его за плечи.

— Ты что, Леня, — тревожно спросил он, — заболел?

Чикваидзе вырвался из его рук и грязно выругался. Но Шкатов снова положил руку на плечо товарища.

— Ну, ну, Леня, не надо нервничать, этим не поможешь делу. А насчет обуви — обойдемся. Оторвем рукава от фуфаек и такие бурки сделаем, что на неделю хода хватит.

— Через неделю мы все будем на том свете! — вдруг яростно завопил Чикваидзе. Потрясая кулаками, он истерично кричал, наступая на боцмана: — Я уже трое суток ничего не ел, я весь обморожен, у меня нет сил идти, нет больше сил нести его, — он жестом показал на капитана. — И у тебя нет сил и у Шкатова, а ты все заставляешь нас. Из-за этого мы и тащимся еле-еле. Так мы все четверо здесь подохнем через пару дней, если не раньше. Ты что, хочешь нас угробить?

Наступило молчание.

Боцман и Шкатов в упор смотрели на Чикваидзе. Тот не выдержал и снова закричал срывающимся голосом:

— Скажете, я не прав, да? Почему трое должны погибнуть из-за одного? Разве это справедливо?

— Вот в чем, оказывается, дело, — медленно проговорил боцман. — А он нам ноги свои побитые показывал, плакался на голод и холод. — Боцман помолчал, сдерживая нараставшее в груди негодование, затем продолжал: — Как же у тебя язык повернулся сказать такое про своего брата моряка? Ведь это же наш капитан…

Но Чикваидзе скривился в усмешке.

— Подыхают все одинаково: и капитаны и кочегары — и нечего из себя героев строить. «Братья моряки, капитан…» Тьфу, надоели все эти громкие слова! Все мы одинаковые перед смертью.

— Врешь, шкура! — взорвался боцман. — Я и помирать буду как моряк! Как советский моряк, понял ты? Я моряк, и Степан моряк, а ты… ты…

— Ну, кто же я?

Но боцман вдруг устало махнул рукой.

— Тебе этого все равно не понять.

— Не понять? А то, что мы завтра концы отдадим, это я понимаю, по-твоему, или нет?

— Это-то ты хорошо усвоил, потому и трясет тебя так страх.

— При чем тут страх? Почему из-за одного обреченного трое должны погибать? Где тут логика, я спрашиваю тебя?

Молчавший все время Степан поднялся и, держа в руках увесистый обломок, мрачно произнес:

— Слушай, ты, логика… Брось душу травить… Капитана мы не оставим, заруби это себе на носу. А тебя никто не держит, уходи… Ты смотри мне в глаза, в глаза смотри! Можешь уходить, шкурная твоя душа!

— И пойду! — злобно огрызнулся Чикваидзе.

— Ну и иди! Иди! — взревел Шкатов. — Скорее уходи, гад, и подыхай там, как пес, в одиночку!

— Ах так? — Чикваидзе вскочил и дико сверкнул глазами. — Ну и оставайтесь тут со своим благородством, и посмотрим, кто вперед подохнет!

Прихрамывая, он двинулся в ту сторону, где бледнели на небе сполохи маяка, фигура его мелькнула несколько раз за холмами и вскоре скрылась совсем.

Степан яростно швырнул обломок на землю, плюнул и сел на промерзший валун.

Боцман подождал немного, подтащил капитана и сел рядом.

— Успокойся, Степан. — Голос боцмана вздрагивал. — Успокойся. Жидковат механик оказался, не выдержал.

Степан поднял искаженное гневом лицо и проговорил задыхаясь:

— На фронте мы расстреливали таких!

Боцман осторожно обнял товарища и привлек к себе. Так сидели они, не говоря ни слова.

Медленно тянулось время. Бледный рассвет робко рассеивал ночную тьму. Боцман поднял голову, взглянул на капитана и тронул за плечо Шкатова.

— Пора, Степан. Идти надо.

Они оторвали рукава от стеганых фуфаек и с трудом натянули их на обмороженные ноги.

…И снова захрустел под ногами снег. Повсюду подстерегали занесенные снегом ухабы и ямы, огромные валуны часто заставляли сворачивать с прямого пути и делать лишние шаги в обход. Силы моряков заметно убывали. Даже вдвоем им теперь трудно было нести капитана. Приходилось чаще останавливаться, чтобы передохнуть. И каждый раз все труднее становилось вставать и снова идти вперед.

Между тем капитану становилось все хуже и хуже. В полдень он вдруг протяжно застонал, потом приоткрыл глаза, посмотрел на боцмана и, задыхаясь, чуть слышно сказал:

— Иван… передай Марине моей… передай… — Голова капитана начала клониться к груди, и он опять замолчал. Потом очнулся, тревожно пошарил рукой по лицу боцмана и, напряженно глядя куда-то в небо, четко и раздельно проговорил:

— Я сделал все, что мог… все, слышишь?..

— Слышу, Захар. Все передам, как ты сказал, — серьезно ответил боцман, но капитан уже снова впал в забытье.

К вечеру он скончался.

Моряки молча перенесли капитана на высокий пригорок и так же молча, старательно закладывали его тело камнями, пока на пригорке не вырос высокий холмик. Потом они долго сидели у могилы капитана, и каждый думал о чем-то своем.

Уже давно наступила ночь, и в темноте ярко вспыхивали на горизонте далекие огни маяка. На ясном небе торопливо мерцали большие звезды, и красно-зеленые сполохи северного сияния легкими, сказочными шторами переносились с одного края горизонта на другой. Луна бледным светом заливала холмистую поверхность полуострова. Черные тени от камней и валунов подчеркивали ослепительно серебристую белизну снега; щедро разбросанные повсюду глыбы гранита приобретали самые причудливые очертания, и казалось, что в этой безжизненной ледяной пустыне безмолвно застыли полчища неземных чудовищ. В гнетущей тишине чуть слышно шуршал по камням сдуваемый ветерком сухой снег.

Шкатов долго смотрел на игру красок в небе и протянул задумчиво:

— Как небо-то разыгралось! Каждая звезда с кулак.

— Да, редко такое увидишь, — отозвался боцман.

Они снова замолчали.

— А мороз прижмет нас к утру, — равнодушно проговорил Шкатов.

— Прижмет, — так же равнодушно ответил боцман, — главное, не заснуть бы. Если я не буду подниматься или стану засыпать на ходу, ты бей меня, Степан, не жалея. Нам нельзя сдаваться, мы должны дойти до маяка.

— Ты тоже следи за мной.

— Ладно. Ну, пошли?

— Пошли. Они поднялись.

— Прощай, Захар, — тихо сказал боцман, — не сумели сберечь тебя…

Поддерживая друг друга под руки, моряки медленно двинулись в путь.

Давно уже скрылся из глаз высокий холмик, сложенный ими на могиле капитана, давно уже наступило утро, а они все шли и шли, не давая себе отдыха. И вдруг остановились. Прямо перед ними лежал на земле человек, головой в ту сторону, откуда они шли, уткнувшись лицом в снег и зябко поджав под себя руки. Моряки повернули закоченевшее тело.

— Он, — хрипло выдохнул боцман.

Они молча постояли над замерзшим механиком и снова побрели вперед.

Метрах в двухстах нашли полузасыпанную снегом шапку с «крабом». Шкатов поднял ее, отряхнул, потом оглянулся туда, где остался лежать Чикваидзе, и глухо сказал:

— Он возвращался…

— Понял все-таки, — дрогнувшим голосом проговорил боцман.

— Поздно дошло до него. — Степан сунул найденную шапку в карман. Теперь они брели еще медленнее, каждый шаг давался им с огромным трудом. Усталость заполнила каждую клеточку тела, и они так долго боролись с ней, что теперь перестали ее ощущать, как давно уже перестали ощущать холод и голод. Они механически переставляли и переставляли ноги, совершенно их не чувствуя. Они боялись остановиться и присесть, — у них уже не хватило бы сил подняться.

Так прошли еще полдня. Шкатов все тяжелее и тяжелее повисал на плечах боцмана, а потом и вовсе остановился. Он стоял, опустив безвольно руки, пошатываясь из стороны в сторону, и глубоко запавшие глаза его отрешенно смотрели перед собой.

— Все, Иван… выдохся… — вяло протянул он.

— Я тебе дам выдохся! — взметнулся боцман. Но Степан безразлично смотрел на боцмана и ничего не отвечал.

Боцман тряс его, грозил, звал, но все было напрасно. Степан молчал. Тогда боцман обнял его и закричал прямо в лицо:

— Ты не имеешь права сдаваться, Степан! Мы ведь с тобой коммунисты, слышишь?